Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кисин cтр.№ 5

Общий смысл воспитания сводился в изложении самого Николая к следующему: «Граф Ламздорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно счастья сыновнего доверия к родительнице, к которой допущаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха». Страх и лицемерие – вот доминанты педагогики двух «павловских» малышей. Какими после этого они могли вырасти?

Как замечал самый известный исследователь царствования будущего Николая Палкина генерал-лейтенант Николай Шильдер: «Установившаяся тогда система воспитания была суровая, и телесные наказания играли в ней большую роль. Такими мерами тщетно старались обуздывать и исправлять порывы строптивого и вспыльчивого характера Николая Павловича. Испытанные им в детстве педагогические приемы принесли и другие печальные плоды; они, несомненно, повлияли на миросозерцание будущего венценосца, который впоследствии провел подобные же суровые начала в воспитание современного ему подрастающего поколения».

Иными словами, преподаватели строго блюли желания августейшей четы – младшие сыновья ни в коем случае не должны были стать заметными фигурами на политической сцене, дабы не расстраивать своих родителей. Их не готовили ни царствовать, ни умирать за трон. «Шалопаев» из великих князей не получилось.

Маловероятно, чтобы Павел I смог оказать хоть сколько-нибудь заметное влияние на воспитание и мировоззрение младших сыновей. Слишком уж мало он правил, и по малолетству дети просто не успели оценить его надежд относительно них. Собственно, они его практически не запомнили и в своих воспоминаниях приводят об отце лишь отрывочные сведения. Вроде объявления войны далекой Испании и намерения сделать испанским королем обалдевшего от такого счастья украинского помещика Кастеля де ла Серду.

«Апоплексический удар» тяжелой золотой табакеркой заговорщика Николая Зубова в императорский висок 11 марта 1801 года также прошел мимо них, не оставив особого трагического следа, как это было у старших братьев, участие в перевороте которых ни у кого не вызывало сомнений. Даже у самой жертвы – не зря Павел в день убийства арестовал обоих сыновей и заставил их повторно присягнуть ему на верность. Александр вообще был в курсе заговора, но лично не желая в нем участвовать и якобы требуя, чтобы отцу сохранили жизнь (Павлу донесли). Только что вернувшийся из суворовских походов Константин тоже был в курсе (Павел знал и это), но активного участия в действиях заговорщиков не принимал. Хотя, по свидетельству очевидцев, когда в полутемной комнате императора началась свалка, и его кто лупил табакеркой, кто душил шарфом, Павел вроде бы опознал в одном из нападавших Константина, адресовав ему последние слова в своей жизни: «Ваше высочество, и вы здесь? Пощадите! Воздуху, воздуху! Что я вам сделал плохого?»

Николай вообще узнал о смерти отца едва ли не мимоходом, услышав от трехлетнего Михаила, как тот играет «в похороны папы» (тоже, вероятно, услышал обрывок разговора от взрослых), хороня игрушечного гренадера.

Для психологии пятилетнего мальчика смерть даже самого близкого человека не является столь уж определяющей трагедией, как для взрослого или даже подростка. В конце концов, рядом была строгая матушка, садисты-воспитатели, старший брат Александр, которого Мария Федоровна подвела к младшим и сказала: «Теперь ты их отец». Тот потрепал младших по щекам и заверил в своей заботе. Собственно, у них на всю жизнь сохранилось о старшем брате впечатление доброго и ласкового родственника. В личных письмах Николай его иначе, как «Ангел», не называет. С Константином у младших тоже сложились хорошие отношения, ибо и у того среди «кавалеров» в детстве значился генерал Ламздорф – товарищи по счастливому воспитанию.

Просвещенный отцеубийца, полный прогрессивных идей юности, по выражению Пушкина, «властитель слабый и лукавый» сразу же заявил о своих намерениях правления: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, при мне все будет как при бабушке».

Российская телега вновь разворачивалась на 180 градусов. С нею разворачивалось и воспитание младших братьев, у которых наконец появляются в числе «кавалеров» военные – полковники Арсеньев, Ушаков, Маркевич и Джанотти, генерал-инженер Опперман, майор Алединский.

Николай с удовлетворением отмечал, что наконец «воспитание приняло другую методу». Допускалось их любимое военное обучение. Николай писал: «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

В этот период жизни в нем закладывались основные черты будущего царствования: настойчивость, стремление повелевать, личная доброта, страсть ко всему военному, дух товарищества, вылившийся впоследствии в непоколебимую верность союзам, за что, собственно, его и называли «рыцарем».

Недостатки же окружающие просто «ломали через колено». Боявшегося грозы и фейерверков мальчика специально вытаскивали на улицу, чтобы он привыкал к шуму. Из-за этого он с ума сходил, когда начинала палить артиллерия. Как-то при этом Николай даже забился под кровать во дворце, откуда его выволок за шиворот сын Юлии Адлерберг Эдуард, бывший на несколько лет старше, но Николай так саданул приятеля прикладом маленького ружья по лбу, что у того остался шрам на всю жизнь. К артиллерии с ее грохотом у него вообще наблюдалась стойкая неприязнь – гуляя по Гатчине, он категорически отказался заглянуть в крепость, страшась ее пушек.

Однако «перелом через колено» возымел свое действие, и с 10 лет Николай уже сам палил из ружей, получая от этого удовольствие.

Увидев, что младшие боятся ступить на качавшийся на волнах корабль, капитан Клокачев сделал им модель 74-пушечного фрегата, объяснив назначение такелажа и хитростей морской службы. И парни обезьянами запрыгали по вантам.

Вышибание клина клином имело и обратную сторону – любое действие стало сопрягаться у Николая с непременным насилием, ибо иначе вроде как и нельзя к нему приучить человека. По свидетельству Шильдера: «Обыкновенно весьма серьезный, необщительный и задумчивый, а в детские годы и очень застенчивый мальчик, Николай Павлович точно перерождался во время игр. Дремавшие в нем дурные задатки проявлялись тогда с неудержимою силою. В журналах кавалеров с 1802 по 1809 год постоянно встречаются жалобы на то, что «во все свои движения он вносит слишком много несдержанности», что «в своих играх он почти постоянно кончает тем, что причиняет боль себе или другим», что ему свойственна «страсть кривляться и гримасничать», наконец, в одном случае при описании его игр сказано, что «его нрав до того мало общежителен, что он предпочел остаться один и в полном бездействии, чем принять участие в играх».

Когда у него что-то не получалось или он проигрывал в детских играх, Николай не стеснялся проявлять строптивость и лезть в драку. Его детские обиды выражались в том, что он выпуливал в белый свет такую серию бранных слов (влияние военных), что «кавалеры» диву давались, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей по играм. Хотя и любил их. Просто так выражались у него эмоции и реакция на обучение, которое он не мыслил без насилия.