— Тем, кто пришел на их место, их детям и внукам хорошо жилось в конфискованной собственности, — объяснил Курт Леманн. — А западные власти, как ни крути, приняли беженцев, так что кто их будет слушать?
— Вот!
Ирен Кёрнер протянула мне несколько густо исписанных листков, чтобы я смогла прочесть сама.
Начало было официальным. Имя Ахо Геллера, откуда он родом, далее шли различные случаи, описанные Удо Кёрнером, коротенькая история о том, как они столкнулись с мальчишкой в Берлине, ему тогда было двенадцать лет от роду. Подборка кусочков и фрагментов, с которыми поделился Ахо, ответы на вопросы Уго, которые он задавал мальчику, когда мучившие того кошмары становились совсем невыносимыми.
Лето 1945 г. Дата не подтверждена. В городе Königsmühle произошел взрыв, пожар уничтожил пивоваренный завод. Я записываю в том виде, в котором, как я понял, все происходило.
Ахо Геллер вспоминает, как уже почти вечером он бежит по мосту. Он бежит, потому что уже поздно. Он не знает, что он делал в городе на другом берегу реки. Пытался получить свой паек? Пожалуй, что да — у него в руках хлеб. Он спешит домой, потому что по эту сторону моста опасно находиться. Здесь кодлы мальчишек, которые стаями слоняются по округе и дерутся, а еще солдаты, гвардия. Спускаясь к реке, он видит рабочих с пивоваренного завода на том берегу, видит дым, но это привычное зрелище — снова что-то дымит, полыхает. Вокруг все провоняло гарью. Горящее небо, горящая земля. Вонь, которой до сих пор тянет из Дрездена.
Бредущие ему навстречу люди — по большей части женщины, немецкие женщины, которые работают на пивоварне. У них на рукавах белые повязки, такие же, как у него. Матери его приятелей, раньше они были портнихами и держали ателье, вон там знакомая учительница, он машет рукой какому-то мальчишке, с которым вместе ходил в одну школу, пока ее не закрыли.
Потом он слышит за спиной шум. Крики, брань. Он оборачивается. Это люди из города, рабочие с лесопилки, они идут навстречу женщинам на мосту. Рядом мальчишки с камнями в руках. Почти всех из них он знает.
Солдаты? Он думает о том, что в этой толпе есть даже солдаты или как они там себя называют?
Революционная гвардия?
Пущен первый камень. Следом — выстрел. Одна из женщин падает, прямо на мосту. У одной на руках ребенок, еще совсем младенец. Крики. Ахо бросается в сторону, он маленький и проворный, ему удается спрятаться за всеми. Он бежит вдоль берега реки, прячась за кустами и валунами, точно зная, как надо бежать, чтобы его не заметили. Он видит, как на мосту еще кто-то падает. Одно тело, второе, третье. Ахо умеет плавать, и, перебравшись через реку, он затаивается на берегу среди камней и камышей в ожидании, пока все утихнет. Что-то подплывает к нему, стукается о камень. Чье-то платье. Женщина. Волосы разметались, течение медленно несет ее тело мимо того места, где укрылся Ахо. При виде трупа он выскакивает из воды как ошпаренный и бросается бежать.
Мама дома, она за шкирку втаскивает его в холл и запирает за ним дверь. Ей теперь тоже приходится работать. На пивоварне. Там что-то случилось, взрыв или что-то вроде того, и народ завопил, что это немцы устроили саботаж, банда нацистов в лесу. Оборотни, которые хотят весь город поднять на воздух. От Юлии тоже пахнет гарью. Они живут на том же берегу реки, где находится пивоварня, поэтому ей не нужно ходить через мост, как другим. Поэтому ее тело не плывет сейчас по реке. Она примчалась домой и теперь зла, очень зла, что не застала там Ахо. Разве она не запрещала ему выходить играть с теми, кто, как он думал, были его друзьями?
Ахо не говорит, кого он видел на мосту. Кто бросил камень, который со свистом рассек воздух.
Мама зарыла все фамильное серебро, подсвечники, посуду, венский сервиз, который ему не разрешалось трогать. Он спокойно стоит. Ничего не трогает. Он хочет показать хлеб, но тот размок в воде, в кармане осталось лишь немного мучной жижи. Он хочет крикнуть маме, чтобы она больше не выходила в сад. Вот-вот могут прийти русские, а всем известно, что они делают с немецкими женщинами. И все остальные, которые кидались камнями на мосту, рабочие, солдаты, милиция.
Ахо бежит за мамой следом и помогает ей тащить мешок с кирпичами из сарая, который так и не был достроен, потому что пришла война. Скорее в дом. Дверь снова запирается, и они спускаются в подвал.
Что ты делаешь, мама?
Она замуровывает проход. Дверь, которая вела в подвал, теперь больше почти не видна, только щель на самом верху.
Она крепко хватает его за плечи.
Мы должны уехать отсюда. Когда появится твой отец, мы снова вернемся домой. Все должно остаться таким, как было, мы обещали ему, помнишь? Что вместе мы обо всем позаботимся, ты и я.
Юлия еще крепче вцепляется в него. Ее хватка причиняет ему боль.
Мы отправимся в Вену, ты и я. Ты ведь помнишь, как я тебе рассказывала, когда ты был маленьким, о лимонаде в парках и колесе, которое вертится прямо в небе? Ты ведь хочешь туда поехать, правда?
На этом рассказ Ахо Геллера обрывается. Чуть ниже что-то накарябано от руки поблекшими от времени чернилами.
Ирен Кёрнер попыталась разобрать почерк своего мужа и покачала головой:
— Что-то о волках…
— О Волках-оборотнях?
— Шайки нацистских бандитов, — пояснил Курт Леманн. — Несомненно, они существовали и ушли в подполье, когда Германия пала, но никто не может подтвердить, что они орудовали в лесах Судетской области. Ты это хотел сказать, Удо?
Кивок.
Ирен Кёрнер принялась складывать записи обратно в ящики. Я попросила сфотографировать их, чтобы потом иметь возможность перечитать все в спокойной обстановке. Удо Кёрнер поднял руку, изобразив жест, который я истолковала как согласие, ведь все равно это никому не интересно.
— Когда Ахо вырос, он и знать об этом ничего не хотел, — поведала мне Ирене Кёрнер. — Так что неизвестно, что здесь правда, а что нет. Он ни разу ни словом не обмолвился об этом даже своей жене Хильде. Уж я-то знаю, поскольку у нас не было друг от друга секретов.
Удо Кёрнер издал протестующий вопль и махнул рукой в сторону ящика, явно желая, чтобы жена показала мне что-то еще.
— Да, да. — Ирене Кёрнер неохотно перебирала один листок за другим, пока он качал головой. — А ты не боишься, что мы утомим нашу гостью?
— Ничего страшного, — возразила я и улыбнулась старику в коляске. Я была уверена, что на его наполовину парализованном лице тоже появилась улыбка.
— Даже если это правда, все равно ничего не изменить, — проворчала Ирене Кёрнер. — Напрасный труд…
Что-то подсказывало мне, что она снова вернулась к упрекам о том, что дети ходят безработными. Горечь, сквозившая в ее тоне — должно быть, она винила во всех ошибках мужчину, который сидел сейчас перед ней в инвалидной коляске и находился целиком и полностью в ее власти.