Калигула - читать онлайн книгу. Автор: Мария Грация Сильято cтр.№ 69

Несмотря на столь молодой возраст, Гая избрали отцом отечества и августом, то есть священной персоной, неподвластной законам, а также верховным понтификом, главой государственной религии, а самое главное — императором, верховным главнокомандующим всех войск. То есть с удивительным единодушием его признали высочайшей властью, какую только мог дать закон, в тайной уверенности, что он оставит её в их руках.

Среди этих благородных надежд молодой император впервые вошёл в курию. Его сжигали сложные чувства, смесь воспоминаний, мстительности и гордости, но смотревшим на него сенаторам это показалось робостью и нерешительностью неопытности. Он неподвижно выслушал официальное провозглашение, отметив слова, возложившие на его плечи, как плащ, величайшую власть в изведанном мире. Другие в схожие моменты в будущем будут ощущать, как подгибаются колени. Гай глубоко вдохнул. Сенаторам его лицо казалось невинным, сосредоточенным, почти смущённым. Потом пришла пора для ответа, и грозное, опытное в политических интригах собрание набралось терпения внимательно выслушать его, чтобы уловить проявление первых черт его «я».

И вот впервые после ушедших в прошлое похорон Новерки сенаторы снова услышали его голос. И обнаружили, что он совсем не напоминает тот испуганный голос подростка, а раздаётся твёрдо и ясно. Гай начал, как и положено, с отдания должного памяти Тиберия, но сдержанно и довольно кратко, что всем понравилось, поскольку никто особенно не горевал по умершему. Эти образованные патриции отметили изящное классическое латинское произношение императора, и кто-то из стариков растроганно проговорил:

— Мне вспоминается Август.

И в самом деле, своим красивым молодым голосом Гай упомянул собственных великих предков из легендарной фамилии Юлиев: Юлия Цезаря, Августа, Агриппу, Германика. Популяры и оптиматы с облегчением констатировали, что он не назвал Марка Антония ни с осуждением, ни с сочувствием, умно поставив себя как бы над обеими партиями.

— Его фразы построены в аттическом стиле, простом и суровом, — шёпотом заметил кто-то, вспомнив речи Цицерона. — Никаких вкраплений азиатского стиля... Но кто ему написав всё это?

Тем временем после этой вспышки династической гордости молодой император поблагодарил сенаторов за множество титулов, но тут же с мягким сожалением прибавил, что не воспользуется ими.

— Моё желание и намерение, — заявил он, — управлять только в согласии с волей собравшихся здесь сенаторов, этих великих людей Республики, обладающих солидным возрастом, опытом и мудростью.

На этом он быстро закончил речь, и все оживились, отметив справедливость сказанного.

Хорошо рассчитанная скромность избранника была подтверждена первой монетой с изображением нового императора и датой выборов: он пожелал, чтобы на ней не чеканили его высших титулов.

Окружённый восторженными сенаторами — все действительно ласкали его взглядами как своё достижение, результат их политической алхимии, — новый император направился к трибуне, что возвышалась посреди Форума, где перед строем преторианских когорт ему предстояло держать свою первую официальную речь, то есть слова, сочинённые втайне на продуваемой ветрами террасе в Мизенах. Перила трибуны были сделаны из бронзовых таранов — ростр вражеских кораблей одной морской битвы, выигранной три века назад. Следовательно, это было священное место для самых выдающихся исторических речей: Юлий Цезарь и Август сделали эту трибуну символом римской славы.

Поднимаясь, молодой император по странной прихоти памяти вспомнил, что бедная Юлия, дочь Августа, была осуждена за публичную оргию со своей весёлой компанией в этом невероятном месте. И всё же то обвинение, где ловко были смешаны личная распущенность и осквернение священного места, возмутило половину Рима, не увидевшего всей его смехотворности. При этой мысли губы молодого императора сложились в саркастическую улыбку, в которой все, не зная, о чём он думает, увидели юношеское волнение.

Между тем, двигаясь с совершенной слаженностью — и в этой дисциплине чувствовалась тяжёлая рука Сертория Макрона, — преторианские когорты выстраивались перед ростральной трибуной. И как только избранный император взял слово, военные и магистраты, отсалютовав ему, как защита и охрана Республики, приготовились к привычной риторике праздничных речей, а сенаторы слушали с меньшим вниманием, так как уже имели подобный опыт в курии. Но все заметили, что он не читает и не держит в руках записей. Люди зашептались, когда он неожиданно продолжил свою речь, вспомнив, что завещание Тиберия было признано недействительным, и безмятежным голосом объявил этим застывшим в неподвижности вооружённым людям, чувствующим себя хозяевами Рима, что, раз завещание недействительно, то денежная часть наследства предназначается преторианцам и легионерам. И с невинным видом объявил цифры своего дара: соответственно по двести пятьдесят и по триста денариев на каждого.

Говоря это, император заметил дрожь в рядах солдат и обратил внимание, как окаменел Макрон. Среди тревожного молчания префект прошёл меж сенаторов, торжественно стоявших в своих тогах и смотревших на него с ошеломлением, так как никто из них, думая только о собственных интригах, не уделил внимания этому богатейшему аспекту аннулированного завещания.

После напряжённой паузы молодой голос объявил:

— Хотя последняя воля Тиберия из-за этой его последней жестокой болезни законно считается недействительной, но его хорошо известную любовь к преторианцам, его признание их долгих трудов — нет, этого отменить нельзя.

И этим неожиданным для всех ударом он объявил, что по собственной воле не только удовлетворяет это желание, но и удваивает сумму.

Ему хотелось запечатлеть память об этой изумительной речи в монете стоимостью именно пятьсот денариев, специально отчеканить её и, чтобы поняли потомки, к которым он обращался, сделать на ней надпись: «Adlocutio cohortium» — обращение к строю преторианских когорт.

Огромная цифра, тяжёлая, будто уже была отчеканена в серебре, опустившись в напряжённое молчание преторианцев, превратила его в восторженный гром. А император милостиво объявил, что из императорского имущества жалует каждому легионеру во всех легионах империи не триста, а шестьсот пятьдесят денариев. Потом распорядился, чтобы и этот дар был запечатлён в изящной монете.

— И кроме того, сто двадцать денариев каждому римскому вигилу и людям из городского гарнизона, о которых Тиберий в своём завещании, к сожалению, забыл.

При каждом объявлении там и сям возникали короткие захлебывающиеся овации. Гай на время останавливался, потом поднимал руку и продолжал. Поистине императорское наследство Тиберия позволяло такую щедрость и ещё многое другое. Под конец он объявил раздачу любимому и преданному римскому плебсу одиннадцати миллионов двухсот пятидесяти тысяч денариев. И никто не знал, что признания Макрона насчёт завещания Тиберия и одинокие размышления на террасе в Мизенах дали возможность молодому императору хорошо спланировать свои затраты.