– Совет принят к сведению. Дити, нашла длительность? – Сам я ни за что бы ее не нашел, не я ведь писал ту программу.
Длительность оказалась 0,071 секунды – примерно одна пятнадцатая секунды, иначе говоря. Радар действует не мгновенно: Ае нужно пробыть на одном месте достаточно долго, чтобы у нее сформировалась «картинка», говорящая ей, можно садиться или нет. Одна пятнадцатая секунды для человеческого глаза – вполне приличное время. Я надеялся, что полковник Бриттогубский заметил, что Ая появилась в небе и тут же исчезла.
– Высота пять километров, капитан.
– Спасибо, Джейк.
Скорость нашего пикирования составляла, по приборам, более семисот километров в час и росла так быстро, что сменяющие друг друга единицы просто сливались в неясное пятно, а десятки менялись каждое мгновение.
Я осторожно стал выводить машину из пике, мягко, медленно раздвигая крылья; она замедлила ход и пошла на восток, описывая широкую дугу по часовой стрелке – замедлила свое падение, разумеется, а не скорость относительно воздуха. Когда выход из пике завершился и мы направились курсом на запад прямо в сторону вздымавшегося там столба дыма, скорость нашего планирующего полета превышала восемьсот километров в час, и у нас оставался почти целый километр высоты, позволявший в случае нужды еще более увеличить скорость.
Не то чтобы такая нужда была – я успел на опыте убедиться в том, что и без того знал из теории: орнитоптеры летают медленно.
– Могу ли я осведомиться, какие у капитана планы? – обеспокоенно сказал Джейк.
– Хочу оставить полковнику Аркебузскому подарочек на память. Ая Плутишка!
– Пока что на борту, босс.
Я передал управление Ае, а сам стал приглядывать за теми махолетами, что находились в воздухе. Угнаться за нами эти нелепые птицы не могли, но всегда оставалась опасность, что какой-нибудь пилот уклонится не в ту сторону.
Большинство из них оказаться у нас на пути явно не стремились, они неуклюже расступались направо и налево по нашему курсу. Я взглянул на столб дыма – он был прямо впереди – и увидел то, чего раньше не заметил: орнитоптер за дымом.
Джейк тихо ахнул, но ничего не сказал. Мы шли на столкновение примерно на девятистах километрах в час, большую часть которых составляла наша скорость. Пилот-самоубийца? Сумасшедший? Или кто-то со страху утратил контроль над машиной?
Я подпустил его на тысячу метров, оказавшись почти в дыму и чуть не задевая землю, – мы были уже метрах в двухстах над поверхностью, – и выкрикнул:
– Разведка!
Да, Дити безукоризненный программист: небо было черное, мы находились на высоте десять километров, и насколько я мог судить, внизу под нами тянулись те же голые холмы, с которыми мы расстались пять минут назад – в общем, жизнь была прекрасна, и единственное, о чем я сожалел, – это что я не услышу, как полковник Шерамурский объясняется с Великим князем по поводу «корабля-призрака», появившегося на вооружении у «британских шпионов».
Интересно, принято у русского дворянства почетное харакири? Может, у них в ходу символический заряженный пистолет? Ну, вы понимаете: опозоренный офицер возвращается к себе и обнаруживает, что кто-то заботливо зарядил его пистолет и положил к нему на стол… избавив этим полк от скандального судебного процесса.
Мне вовсе не хотелось, чтобы сукина сына расстреляли: пускай просто разжалуют. Тогда у него будет досуг поразмышлять об учтивости и дипломатическом протоколе – за чисткой конюшен.
Я проверил курс: мы по-прежнему шли на запад.
– Ая Плутишка, разведка!
Снова черное небо, все тот же унылый пейзаж…
– Второй пилот, стоит ли нам снижаться для улучшения видимости? На это потребуется либо горючее – не очень много, но потребуется, – либо время, чтобы упасть достаточно низко, сесть на воздух и перейти в планирующий полет. Ни лишнего горючего, ни лишнего времени у нас нет.
– Капитан, по-моему, на этом участке разведку проводить не стоит.
– Осторожнее с этим существительным, лучше сказать «обследование».
– Капитан, можно мне сказать?
– Дити, если ты говоришь как астронавигатор, то не можно, а нужно.
– Я могла бы видоизменить программу и задать высоту пониже, только я должна знать, начиная с какой высоты возможен планирующий полет. Это нам сэкономит и время, и горючее.
– Обычно километров с восьми. Трудно сказать, мы не знаем, какое тут давление на уровне моря.
– Я изменю угол так, что мы будем всякий раз оказываться на высоте восемь километров. Сделать?
– За какое время мы по прибытии падаем на два километра?
Она ответила почти не задумываясь:
– За тридцать две с половиной секунды.
– Неужели всего за полминуты? Кажется, что больше.
– Тридцать две целых шесть десятых секунды, капитан, если у этой планеты такое же ускорение свободного падения, как у Марса в нашей Вселенной, – триста семьдесят шесть сантиметров в секунду в квадрате. Я уже пользовалась этой цифрой и не обнаружила расхождений. Только я не понимаю, как эта планета удерживает такую мощную атмосферу, в то время как на Марсе – на нашем Марсе – атмосфера совсем разреженная.
– Возможно, в этой вселенной другие физические законы. Спроси своего отца. Вселенными заведует он.
– Есть, сэр. Так скорректировать программу?
– Дити, никогда не трогай систему, которая достаточно хорошо работает, – Первое следствие закона Мэрфи. Если мы попадаем в скучную местность, вот как эта, – мы просто убираемся прочь. Если местность обещающая, то полминуты подождать можно, а дополнительная высота обеспечит нам более полный общий обзор. Ая Плутишка, разведка!
Мы ахнули. Всего тридцать километров, но никаких голых холмов уже не было: земля была зеленая, довольно ровная, а самое главное – под нами текла река. Или канал.
– Бог ты мой! Второй пилот, держи меня крепче – не позволяй тратить горючее. Дити, считай секунды. Каждый осматривает свой сектор, увидев что-либо интересное – докладывает.
Дити начала отсчет: «…тринадцать… четырнадцать… пятнадцать…» – и каждая секунда казалась десятью. Я снял руки со штурвала во избежание соблазна. Канал – или реку – спрямляли, обустраивали и обихаживали годами, возможно, тысячелетиями. Профессор Лоуэлл
[66] оказался прав, его теория была верная, только вселенная не та.
– Дити, каково расстояние до горизонта?
– …Семнадцать – приблизительно двести пятьдесят километров – двадцать…
Я мягко положил руки на штурвал: