Значит, все-таки заглянул, думает Карен.
— Нет, — говорит он, словно учуяв ее безмолвную надежду, — пока не читал. Открыл, чтобы глянуть, о чем речь, и сразу закрыл, пометив как нечитаное. Так я поступаю со всей почтой, чтобы расставить приоритеты среди идиотских вопросов, которые мне задают.
— Ладно, но это может быть важно, — говорит Карен. — И срочно.
Секунду-другую она размышляет, прикидывает, какая стратегия даст самый скорый результат, и продолжает:
— Дело в том, что я, кажется, нашла связь между исследованиями Фредрика Стууба и его убийством. А возможно, и с убийством Габриеля, — добавляет она, чтобы подсластить пилюлю.
В трубке молчание. Она знает, это добрый знак. У Кнута Брудаля проснулся интерес, пусть даже он этого и не признает. Безмолвный глубокий вздох, и она продолжает:
— Когда внимательно прочитала материалы из компьютера Фредрика, я выделила несколько понятий, по которым продолжила поиски.
— Гуглила, стало быть? — стонет судмедэксперт. — Звучит многообещающе…
— Речь идет о так называемой бодуэнии.
— Продолжай, — коротко роняет Брудаль.
— Это плесневой грибок, который распространяется…
— Я знаю, что такое бодуэния, — перебивает Брудаль. — Давай к делу.
— Еще я нашла целый ряд других повторяющихся понятий, которые Стууб, по-видимому, связывает именно с бодуэнией. По крайней мере, мне так кажется, только я совершенно незнакома с научной терминологией, какой он пользуется. Не знаю даже, правильно ли истолковала то немногое, что нашла.
— А как ты истолковала?
— По-моему, Фредрик пытался показать, что грибок бодуэния отнюдь не столь безобиден, как думали. Что есть связь с… То есть, возможно, я вообще ошибаюсь…
— Ты звонишь мне в четверть седьмого утра на Трех Королей, чтобы сообщить о подозрениях, в которые сама не веришь?
— С альцгеймером, — говорит Карен. — Я не думаю, что ошибаюсь. Но была бы очень рада ошибиться.
В трубке слышится смешок.
— С альцгеймером? Ты серьезно?
— Не знаю, Кнут. Мне видится именно альцгеймер или какая-то похожая болезнь, которую Стууб пытался связать с этой дрянью, что просачивается из винокурни.
— И ты хочешь, чтобы я подтвердил эти завиральные идеи?
— Не сами результаты, конечно. Только то, что он занимался именно этим. И, собственно говоря, я даже не стремлюсь выяснить, прав Стууб или нет. Главное, сумел ли он убедить других. Сумел ли до такой степени напугать кого-то, чтобы тот решил заткнуть ему рот.
— Ты имеешь в виду кого-то из Гротов.
— Пока говорить об этом рано, но пожалуй. Если бы Фредрику удалось привлечь внимание к простому подозрению, что такая связь существует, то это бы могло стать угрозой для всего предприятия.
Не говоря уже о планах расширения, думает она. Областное управление определенно до смерти перепугается, и, если даже результаты Стууба со временем не подтвердятся, они все равно примутся вставлять Гротам палки в колеса и приведут к дорогостоящим отсрочкам.
— Мне потребуется несколько часов, — коротко бросает Брудаль.
— Спасибо.
— Но как я уже сказал, не жди, что я успею вникнуть во все эти так называемые исследования. И если он вопреки ожиданиям нащупал некий след, речь наверняка шла о давних результатах. Ведь Стууб уже много лет на пенсии, верно?
— Да, но в течение пяти лет после выхода на пенсию он определенно имел доступ к научному оборудованию и лабораториям университета. Docent emeritus
[20], так сказала дама из университета, с которой я говорила.
— Вот как. Но все равно минуло уже несколько лет. Почему же он до сих пор молчал о своих результатах? Впрочем, не отвечай. Это тебе еще надо выяснить.
— Значит, посмотришь не откладывая? — говорит Карен самым умильным тоном, на какой способна.
— Если не возражаешь, сперва я съем парочку бутербродов, выпью кофе и почитаю газету.
— Спасибо, Кнут. Звони, как только что-нибудь выяснишь. И как я уже сказала, я вовсе не жду…
Кнут Брудаль уже отключился.
66
Карен смотрит на гранитную плиту, помечающую могилу отца на семейном участке.
Рыбак
Вальтер Эйкен
1939–2002
Третий ряд сверху, вторая плита слева. Справа еще две гранитные плиты: Айно Эйкен, пережившая сына на два месяца, и Йоханнес Эйкен, выдержавший еще три года. Папа, бабушка и дед — пока что их могилы последние на семейном участке Эйкенов. Но перед большим чугунным якорем вполне достаточно места — тяжелый и надежный, он высится на заднем плане, как бы оберегая поколения. Рыбаки, жены рыбаков и лоцман, зятем вошедший в семью. Обычный семейный участок, один из многих украшенных якорями на Гудхеймском кладбище.
Карен выпрямляется, обводит взглядом пологий склон, спускающийся к мысу. Несколько посетителей ходят между могилами, издалека кажется, будто они негромко беседуют. Совсем далеко, там, где земля сливается с небом и морем, виднеются древние мегалиты, сорок два камня трехметровой высоты, установленные полукругом, открытым на восток. Вероятно, именно это величественное зрелище изначально подвигло обитателей Ноорё к решению не соперничать; на Гудхеймском кладбище нет вертикальных надгробий, лишь ряды якорей разной величины, охраняющих лежащие плашмя плиты с гравированными именами потерянных сыновей и дочерей. Имена и даты, никаких стихов, не в пример надгробиям Хеймё и Фриселя. Никаких “любимых, оплакиваемых”. К чему тратить слова на самоочевидное?
“Не воображай, что я тоже рассчитываю лежать здесь, — сказала дочери Элинор Эйкен, когда надгробие мужа уложили на место. — Насчет себя решай сама, но я хочу, чтобы меня похоронили возле Лангевикской церкви. Или, может, в Равенбю, с матерью и отцом, но только не на Ноорё. Обещай мне!”
Карен чуть кривит рот при этом воспоминании. “Насчет себя решай сама”. Видимо, мама пыталась тонко намекнуть, она, мол, не ждет, что Карен вообще похоронят на Доггерландских островах. Может, она предпочтет лежать рядом с Джоном и Матисом в суррейском Хейзлмире или быть развеянной над морем. Элинор Эйкен никогда не стремилась командовать своим окружением и определенно не желала, чтобы командовали ею самой.
И вновь Карен отмечает, что ощущение все то же. Для нее не играет роли, где она окажется, когда настанет ее черед. Могилы для нее ничего не значат. До сих пор она лишь дважды навещала место последнего упокоения отца. А в Хейзлмир вообще не возвращалась. Карен Эйкен Хорнби не верит ни в рай, ни в ад или, может, верит в то и другое. Одно она знает твердо: Джон и Матис всегда с нею, каждый день, ей не нужна могила, чтобы вспоминать их.