Жила-была девочка, и звали ее Алёшка - читать онлайн книгу. Автор: Таня Танич cтр.№ 117

Сейчас уже половина шестого утра. Я смотрю в наше окно и вижу, как встало солнце и оно улыбается мне, подтверждая, что я прав, что все так, как должно быть…»

На секунду прервав чтение, я, будто по неслышной команде взглянула в окно — и, не смотря на то, что за ним должна была стоять ночь, увидела, что сквозь наши жизнерадостно-желтые занавески пробивается золотистое свечение — яркий отсвет ушедшего утра, из которого Ярослав говорил со мной. Внезапно мне показалось, что я даже слышу отдаленные звуки его голоса, будто они еще не успели раствориться и улететь, а задержались на какое-то время в этой комнате, до тех пор, пока смысл его слов окончательно не станет мне ясен.

Наваждение, посетившее меня на несколько секунд, было таким реальным, что я, закрыв глаза, встряхнула головой, а когда открыла их — то увидела перед собой озабоченное лицо Вадима.

— Алексия? Что случилось? Это что такое — у тебя в руках? — даже нескрываемая тревога в его голосе не могла пробиться сквозь пелену в ушах. В своем желании уловить следы произошедших без меня событий, я будто погрузилась на глубину в несколько метров и звуки окружающего мира теперь воспринимались с трудом, словно проходя сквозь толщу воды.

— Это от Ярослава… — еле выговорила я, слыша свой голос, как в искаженной записи — слова произносились растянуто и ненатурально. — Он пишет, что куда-то уезжает.

— Что?! — стремительным движением Вадим попытался выдернуть записку у меня из рук, но я словно приклеилась к ней намертво, и не выпускала. Поэтому дальше мы читали ее вместе — учитель сначала, а я, приближаясь к концу.

Мои глаза продолжали автоматически бегать по финальным строчкам:

"…Вот и все, Лекс. Я заканчиваю писать, наверное, самое важное письмо в жизни. Все мои разоблачительные материалы были такой мелочной фигней в сравнении с этим разоблачением самого себя. Но я знаю, что прав.

Теперь я пойду еще немного пройдусь. В конце концов, такое отличное утро, почему бы и не прогуляться снова? Я не хочу делать того, что должен, здесь, не хочу, чтобы ты вернулась и нашла меня. Может я и эгоист, но не последний изверг же.

Я пойду к родителям. К моему приходу они уже уйдут на работу, а когда вернутся… Не думаю, что им приятно будет увидеть то, что они увидят, но за всю жизнь они так редко смотрели в лицо правде, что может и сейчас придумают какую-то сказочную отговорку. Например, решат, что им все это приснилось, а на самом деле я уехал в лагерь на очередные раскопки (эх, жаль мы с тобой так и не съездили никуда)

Ну да ничего! Не в этой, так в другой жизни. Или в моем личном раю, помнишь, я говорил — когда-нибудь ты придешь ко мне в гости, и мы отлично посидим, как раньше, поболтаем под вино.

Я буду ждать тебя там, так что, можно сказать, не прощаюсь надолго.

Ну все. Я пошел. Обнимаю тебя. Твой Ярослав.

Р.S. Только не вздумай ко мне торопиться! Живи! Живи полной жизнью! И впусти свою любовь, ты даже не представляешь, как будешь счастлива. Она так хочет войти и не решается. Впусти любовь, Лекс. Впусти ее."

На этом письмо закончилось. Да только я так ничего и не поняла.

Я смотрела на лист бумаги пришибленно, ничего не соображая, не делая никаких важных выводов, о которых говорил мне Ярослав. Я просто погружалась все глубже и глубже в какую-то прострацию, до полного отупения.

Где-то очень далеко, а на самом деле, прямо у меня над ухом, выругался Вадим. Еще и еще раз. Потом он все-таки вырвал письмо из моей руки, и я опять включилась в реальность.

Учитель стоял посреди комнаты, наклонившись вперед в неестественно напряженной позе, оперевшись одной рукой о стол, а другой — сжимая лист исписанной Ярославом бумаги. Внезапно из груди у него вырывалось не то рычание, не то стон, полный такого отчаяния и злости, что до меня мгновенно дошло — случилось непоправимое.

Несколько очень длинных секунд мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова.

— Скажи мне его… домашний номер, — произнес Вадим срывающимся голосом, которого я от него никогда не слышала до этого, — Теперь я сам. Сам позвоню.

Я автоматически выполнила его просьбу, следя глазами только за той рукой, которой он держал письмо Ярослава. Почему-то захотелось прямо сейчас вернуть это послание, которое было написано специально для меня, но всю важность которого я так и не поняла.

Мне не пришлось даже протягивать руки — Вадим, выходя из комнаты, сам отдал мне его обреченным жестом, который никак не вязался с его всегда уверенными манерами.

— Какой дурак. Какой же он дурак! — услышала я из коридора его голос, который вдруг перекрыл резкий и агрессивный звук удара, и еще один сдавленный стон, на этот раз в нем звучала только безысходность.

Выбежав из комнаты вслед за ним, я поняла, что Вадим саданул кулаком о двери ванной, так, что та слетела с верхней петли, безвольно колыхаясь на нижней, и в фанерном покрытии ее пошла глубокая трещина.

Он повторял мои приемы. Глушил боль внутри болью снаружи.

Вот только у меня сейчас отобрали способность полноценно чувствовать. Я была в глухом эмоциональном тупике и наблюдала за всем происходящим будто со стороны — как Вадим подходит к телефону, как медленно снимает трубку и набирает номер, который я продиктовала ему несколько минут назад.

Стоя рядом, я слышала его голос:

— Алло, здравствуйте. Квартира Антоненко? Говорит Вадим Третьяков, преподаватель Ярослава. Да… — длинная пауза, — Я знаю. Уже… знаю. Когда это случилось? — и снова пауза, — Да, я понял. Да. Послезавтра. Я все понял, — глухим голосом подытожил он. — Мы будем. До свидания. И… примите мои соболезнования.

— Вот и все. Мы нашли его, — положив трубку, он уперся лбом в стену и простоял так несколько минут. Потом резко развернулся и впился в мое лицо тяжелым, безжалостным взглядом. — Алексия. Ярослав вскрыл себе вены сегодня около десяти часов утра, в ванной, в своей квартире. Спасти его не удалось. Родители пришли домой и обнаружили тело только к вечеру. Они только что вернулись из морга — поэтому мы не могли к ним дозвониться. Похороны послезавтра, в час дня.

От будничного и ужасного слова "тело" мое отупение, дошедшее до состояния туго натянутой струны, лопнуло с пронзительным визгом. И, будто вторя ему, я закричала. Закричала так громко, что эхо моего голоса разнеслось по нашей опустевшей квартире, по всей округе, разлетелось по этажам и, наверное, разбудило кое-кого из соседей.

Но меня больше не волновали какие-то глупые приличия. И крик мой был не просто воплем отчаяния и горя. Он адресовался Ярославу, моему лучшему другу, чье тело находилось сейчас в холодном морге, а душа — где-то на границе миров. Я хотела, чтобы он услышал меня даже там и понял одно: я не принимаю его выбор.

Не принимаю. И не приму. Не приму никогда.

Дальнейшие события, отложившиеся в моей памяти, напоминали скорее абсурдный фильм с претензией на драму, который я наполовину наблюдала со стороны, а наполовину нелепо участвовала сама. Чем дальше, тем сильнее странная фальшивость происходящего захватывала меня и, в конце концов, я снова свыклась с мыслью, что всего этого не может быть на самом деле. Только если полгода назад в грязном кафе после страшного признания Ярослава, я все же допускала возможность того, что кошмар творится наяву, то сейчас сомнений уже не было.