Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности - читать онлайн книгу. Автор: Майкл Поллан cтр.№ 16

По словам его жены, Шустер весьма разумно распорядился своим временем в Эсалене. Он принимал участие в церемониях с барабанным боем, которые устраивал Джесси (все семинары и заседания завершались такой церемонией, и нельзя было уехать из Эсалена, не побывав хотя бы на одной из них), и, к своему удивлению, обнаружил, что довольно легко входит в транс. Но Шустер при этом внес и важную лепту в групповое обсуждение затронутых вопросов. Он предупредил Джесси об опасности работы с МДМА, который, по его убеждению, являлся токсичным препаратом, пагубно воздействующим на мозг, и который к тому времени приобрел сомнительную репутацию тусовочного наркотика. А кроме того, он же предложил на роль «кандидата» для исследований псилоцибин, который, по его мнению, гораздо лучше подходил для этой роли, чем ЛСД, главным образом по политическим соображениям: поскольку о псилоцибине слышали очень немногие, он в отличие от ЛСД не ассоциировался в сознании людей с какими бы то ни было политическими и культурными реалиями.

К моменту завершения сессии Эсаленская группа наметила целый ряд целей, которых следовало добиваться: одни из них были довольно умеренными – например, разработать этический кодекс для психотерапевтов, – а другие более амбициозными: «добиться того, чтобы все психоделические исследования проводились честно, открыто и непредвзято исследователями с безупречной репутацией», а в идеале и «вне контекста их возможного применения в медицинских целях».

– Мы не были уверены, что это возможно, – сказал мне Джесси. Но дело было даже не в этом, а в том, что на тот момент он с коллегами считал, что «свести все дело к медикализации было бы большой ошибкой». Почему ошибкой? Да потому, что Боба Джесси в гораздо меньшей степени интересовали психические проблемы человечества, нежели его духовное благополучие – улучшение с помощью энтеогенов породы здоровых людей.

А вскоре после завершения Эсаленской сессии Шустер внес, пожалуй, самый важный вклад в общее дело: рассказал Бобу Джесси о своем старом друге Роланде Гриффитсе, которого представил как «исследователя с безупречной репутацией» (а именно такой и нужен был Джесси) и как «первоклассного ученого».

– Всему, за что бы ни брался Роланд и что бы он ни делал, он отдавался полностью и безраздельно, – передает Джесси слова Шустера, сказанные им о Роланде, – включая и его занятия медитацией. Мы считаем, что именно они так на него повлияли.

Действительно, Гриффитс не скрывал от Шустера своего все более растущего недовольства наукой и своего все более углубляющегося интереса к тем «вопросам высшего порядка», на которые наводит его практика медитации. Шустер тогда же позвонил Гриффитсу и рассказал ему о весьма интересном молодом человеке, с которым он свел более глубокое знакомство в Эсалене, сказав, что у них общие духовные интересы, и предложил им встретиться.

Обменявшись письмами и договорившись о встрече, Джесси вылетел в Балтимор, где отобедал с Гриффитсом в кафетерии на территории медицинского центра «Бейвью»; здесь за разговором они наметили в общих чертах те инициативы и мероприятия, которые в дальнейшем привели их к сотрудничеству – к совместным исследованиям псилоцибина, проведенным в 2006 году, и в конце концов к мистическому откровению в больнице при Университете Джонса Хопкинса.

* * *

Но в этой головоломке (и команде научных сотрудников) по-прежнему недоставало одного звена. Большинство тестов, которые осуществлял Гриффитс в прошлом, он проводил на бабуинах и других обезьянах; клинический опыт работы с людьми у него был весьма небольшой, поэтому для проекта (и он это прекрасно понимал) ему требовался искусный психотерапевт – «опытный врач-клиницист», как он сам это выразил. И так уж получилось, что такого психотерапевта Боб Джесси уже знал: он встретился с ним за два года до этого на психоделической конференции; тот не только устраивал его по всем параметрам, но и жил там же, в Балтиморе. Что еще более удивительно, этот психотерапевт (его звали Билл Ричардс) был более искушен по части психоделических трипов, которые он сам вызывал и сам совершал в 1960-е и 1970-е годы, чем кто-либо другой из живущих, за исключением, пожалуй, Стэна Грофа (с которым он однажды работал над каким-то проектом). В сущности, не кто иной, а именно Билл Ричардс был тем самым исследователем, кто ввел рядовому американцу самую последнюю дозу псилоцибина (дело происходило весной 1977 года в психиатрической больнице Спринг-Гров, находящейся в введении Мэрилендского центра психических исследований). В последующие десятилетия у себя дома (а жил он в живописном лесистом городке под названием Виндзор-Хилл, что неподалеку от Балтимора) он занимался обычной психотерапевтической практикой, терпеливо дожидаясь того времени, когда мир наконец опомнится и даст ему возможность вновь работать с психоделиками.

– По большому счету, – сказал мне Билл Ричардс, когда мы впервые встретились с ним в его офисе, – эти препараты известны человечеству по меньшей мере уже пять тысячелетий, и много, много раз их то выкапывали на свет божий, то запрещали, поэтому нынешний цикл – лишь один из многих. Но ведь грибы растут все так же, они никуда не делись, поэтому и работа с ними когда-нибудь возобновится. Во всяком случае, я на это надеюсь. – И, когда в 1998 году ему позвонил Боб Джесси и вскоре после этого он встретился с Гриффитсом, он не мог поверить своему счастью. – Это был поистине волнующий момент, – сказал он. – Во всяком случае, для меня.

По-прежнему невероятно жизнерадостный, Билл Ричардс, которому уже перевалило за 70 (он родился в 1940 году), является своего рода связующим звеном между двумя эпохами психоделической терапии. Уолтер Панке был шафером на его свадьбе; со Стэном Грофом он работал в больнице Спринг-Гров, а Тимоти Лири он не раз навещал в Миллбруке, Нью-Йорк, где тот осел после исключения из Гарварда. Хотя Ричардс покинул Средний Запад полвека тому назад, в его речи сохранились специфические обороты фермерского Мичигана, его родины. Сегодня Ричардс щеголяет седой козлиной бородкой, смеется заразительным кудахчущим смехом и заканчивает многие из своих сентенций радостным и бодрым «понимаете ли?».

Ричардс, имеющий ученую степень и в области психологии, и в области богословия, приобрел первый психоделический опыт в 1963 году, еще будучи студентом богословского факультета Йельского университета. Год он провел в Германии, в Геттингенском университете, где изучал немецкий язык, но затем почувствовал неодолимую тягу к психологии и перевелся на факультет психиатрии, где впервые услышал о проекте исследования такого мало кому тогда известного препарата, как псилоцибин.

– Я понятия не имел, что это такое, но два моих друга принимали участие в этом исследовании, и у них было немало интересных видений. – Одному из них, чей отец погиб на войне, удалось вернуться в пору своего детства, и он увидел себя сидящим на коленях у отца. Другой в своих галлюцинациях видел эсэсовцев, маршировавших по улице города. – Мои же галлюцинации почему-то никогда не были достаточно образными, – сказал Ричардс со смешком, – хотя я тоже пытался заглянуть в свое детство. В те дни мой ум был для меня своего рода психологической лабораторией, поэтому я тоже решил поучаствовать во всем этом. Это было еще до того, как исследователи поняли важность таких факторов, как установка и обстановка. Меня поместили в какое-то подвальное помещение, сделали инъекцию и оставили одного. – Казалось бы, налицо все условия для возникновения весьма неприятных галлюцинаторных видений, однако психоделический опыт Ричардса оказался прямо противоположного свойства. – Я почувствовал, что без остатка растворяюсь в этой невероятно детализированной картине образов, напоминавших исламскую архитектуру с надписями на арабском языке, которые я совершенно не понимал. А затем я мало-помалу начал терять ощущение присущей мне идентичности и каким-то образом сам стал этими затейливыми арабскими узорами. По поводу всего этого я могу сказать только одно: во всей своей полноте явило себя внешнее великолепие мистического осознания. Мое сознание наполнили любовь, красота и умиротворение столь беспредельные, что я ни о чем подобном не то что не ведал, а даже и не подозревал. «Трепет», «слава» и «величие» – вот единственные слова, которые наиболее здесь уместны.