Утешал себя тем, что страх, наведенный на этот покладистый и хитрый народец показательным расстрелом попа, заставит всех притаиться и не лезть на рожон против новой власти. Из века в век такое тут было, и ничего, проглатывали обиду и ненависть, да и жили себе дальше, не помышляя расквитаться с теми, за кем сила.
Васька усмехнулся своим мыслям и снова сплюнул. Так и есть, нечего бояться: народец забит, запуган, раздавлен и растерян. Веками шла кровавая прополка этого заповедного огородика от особо буйных и умных, так что «все пучком»: послушные да хитрые бузить не станут, поплачут, посморкаются слезливо в пазуху друг дружке и перетерпят в очередной раз, перекрестившись украдкой: «…а может, так и надо? …абы не я».
Дородный отец Филипп натянул поглубже обтрепанную скуфейку, пытаясь защитить лысину от холодных брызг. В накинутом на плечи чьей-то сердобольной рукой мохнатом козьего пуха платке моргал подслеповатыми выцветшими глазками совершенно по-ребячьи, не понимая пока, с чего бы к его персоне такое пристальное внимание, но, уже предчувствуя нехорошее, крестился, проговаривая одними губами защитную молитву.
Бабы тихонько подвывали и тоже крестились. Мужики пялились в землю и играли желваками, не в силах смотреть друг на дружку, проклиная себя за робость, окатившую такие вспыльчивые порой сердца ледяной волной страха.
Васька вдруг с ужасом осознал, что не подготовился как следует. Получались форменный произвол и махновщина, а надо было б соблюсти присущие моменту формальности, превращающие убийство невинного в акт революционной справедливости и возмездия.
Васька замер и, не зная, что делать, судорожно соображал, как выпутаться из сложной ситуации. Подручные, верные паскудники Юзик и Митяй, нервно переминались с ноги на ногу, поглядывали нетерпеливо на начальника и в порыве ненужного сейчас рвения, чтоб как-то унять напряжение, дергали несчастного отца Филиппа за рукава исподней рубахи.
Васька снова сплюнул, на этот раз зло, сердясь на собственную недальновидность. Порылся за пазухой, нащупал лист с описью недавно изъятого и извлек его на свет божий, высоко задрав руку, как бы показывая толпе «Вот! Не просто так! Есть бумага!».
Бабы, при виде мятого листка, внезапно осознав серьезность происходящего, заголосили чуть смелее, но все еще нудно и осторожно.
Васька зыркнул на дур исподлобья и что было силы гаркнул:
– Цыц! Развели тут нюни!
Удовлетворенный гробовой тишиной, кивнул головой, как бы позволяя самому себе продолжать, вперился в бумажку с описью и важным тоном начал придумывать на ходу должный бы быть там текст:
– Значится, так! Приказ! От революционного комитета имени рабочих и крестьян и всего передового пролетариата Полоцкой губернии! За разложение и контрреволюционную агитацию, а также… за это… – Васька приблизил листок к самым глазам, усиленно делая вид, что плохо видит. – А! За опиум для народа! Поп Филипп приговаривается к исключительной мере революционной справедливости, то есть расстрелу! Произвести немедленно!
Васька вздохнул и от греха подальше убрал листик обратно за пазуху.
Поп, еще не веря, что все это происходит с ним не в кошмарном сне, попытался перекреститься, но Юзик с Митяем крепко повисли на его руках.
Повисла тягостная пауза. Васька, корешками волос почувствовавший, что промедление вот-вот обернется серьезной бедой для него самого, ловким движением выхватил болтающийся в кармане наган, взвел его и тут же, не думая, приставив дуло к широкому лбу священника, нажал на курок.
Выстрела Каплицын, как ни странно, не услышал. Видел лишь, как во лбу попа образовалась аккуратная красная дырочка, как осело на прибрежный песок дородное тело, а кусочки озерной желтоватой пены, зашевелились, словно живые, в густой раздуваемой ветром седой бороде покойника.
Так бы и стоял, опешив от наглости собственного поступка, если б не подошла к нему Ганна и не плюнула смачно прямо в глаза. Васька молча утерся, сплюнул вслед удаляющейся с гордо поднятой головой жене, пошевелил губами, будто пережевывая оскорбление и, собравшись с духом, почти жалостно проблеял:
– Расходимся, товарищи… Экзекуция, это самое, закончена… – Васька понял вдруг, что круто облажался с этой экзекуцией, что теперь ненависть этих молчащих людей, как подземный ручей, будет сочиться, пока не найдет выход, и что всего этого можно было избежать, если бы не его собственная дурость. Глаза тут же застила прихлынувшая кровавая ярость:
– Прошу покинуть! Расходимся, мля! Хули вытаращились?! Пошли вон отсюда! Бараны!
* * *
Поесть Костя любил. Вот и сейчас один запах жаренной с лучком картошки вызвал в нем целую бурю эмоций. Зубенко театрально изобразил, что его ноги подкосились, и он в изнеможении упал на кухонную табуретку, безвольно уронив локти на стол.
– Это же симфония! Владка! Черт, в комнате усидеть невозможно! Пришел вот на аромат. Чудесно! Волшебно! Обожаю! Все, что хочешь, проси! Готов! Все, и полмира в придачу – за тарелку твоей картошечки… ммм… с луком, теряю волю!
Влада, даже не взглянув на страдальца, молча сняла с огня сковороду и поставила скворчащую массу прямо ему под нос. Костя потянулся было за вилкой, но Влада опередила его, подав ложку.
– Ешь, ложкой, Зубенко, сподручней будет.
– Угу! Ясен-прекрасен! А?
– Все – тебе. Мишка с Полиной не скоро будут. Ешь, я не хочу.
– Ну, не знаю… Умеешь ты уговаривать! – Костя еще помедлил чуть для приличия и с аппетитом стал запихивать еду за щеки. Через пару секунд, забыв обо всем, начал чавкать и причмокивать, изредка бросая благодарные взгляды на Владу, поглядывающую на него со странным выражением: не то с грустью, не то с сожалением.
Утолив первый голод, Костя, почувствовав неловкость от пристального взгляда, с сожалением отложил ложку.
– Чо, это на всех, что ли? Или чавкаю?
– Кушай, Зубенко. Специально для тебя готовила. Давай-давай, – Влада ободряюще улыбнулась.
Костя начал снова есть, но блюдо теперь не приносило прежнего удовольствия. Почуяв, что что-то не так, отодвинулся от стола и вперился в девушку внимательным, сразу посуровевшим взглядом.
– Ясно. С чего бы это ты мне начала стряпать… У тебя ж Мишка есть. Я правильно понял?
– Пока есть. Как и Полина у тебя. Есть. Мы все есть друг у друга… пока…
Зубенко едва сдержался, чтобы не вскочить и не наорать на дуру, но смог лишь просипеть внезапно севшим голосом:
– Ты чо мелешь? Вообще уже?
– Покушал? Пожалуйста! – ядовито скривилась Влада. – Разговор будет тяжкий, хотела подсластить, вот и нажарила твоей любимой.
– Какой? Кх… разговор? – в горле у Кости внезапно пересохло, он понял, что не хочет знать, что там выложит эта ядовитая сучка. Однако, какими бы не были горькими новости, не знать их будет только хуже. Зубенко, почувствовав, как ныряет в холодный омут, передернул плечами и тяжко вздохнул: – выкладывай, не томи.