Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Бавильский cтр.№ 120

Это все материи очевидные и простые, но иногда следует напоминать о них, когда сталкиваешься с воздействием оставленных или же, напротив, насыщенных мест напрямую. Очень уж наглядно.

В Саббьонете, конечно, есть свои точки прикола к месту, и главная из них – Teatro all’Antico, который между 1588-м и 1590-м то ли проектировал Винченцо Скамоцци, то ли участвовал в написании там женских фигур, разумеется, засунутых под потолок, чтобы их сложнее было разглядеть. Но все это – седьмая вода на киселе и не Муратов, конечно. Впрочем, это даже не для Ипполитова затея. Масштаб не тот.

В Кремону, скорее в Кремону, там скрипки и собор!

В Кремону я заехал, чтобы посмотреть знаменитый собор с массой фасадов (их, кажется, три), пристроек, башенок и лоджий, налепленных на него ласточкиными гнездами, а тут всюду скрипки, памятники Монтеверди (видел два, не говоря о наглядной агитации, – у композитора юбилей, проводится его именной фестиваль), могилу которого я навещал в венецианской Фрари.

Монтеверди в воздухе так много (как по заказу, из кафешек и открытых окон звучит камерное барокко, а затем начинают перебирать ноты колокола, и кажется, на мотив одной из арий Монтеверди), что на некоторое время он даже затмевает респект Страдивари, которого в Кремоне еще больше. Особенно, конечно, у Музея скрипки.

Я в него не пошел, как и в пинакотеку, чтобы побольше погулять по улицам. Тем более что Кремона для меня – город транзитный и многого я от него не хотел (а тут есть чем поживиться, горсть музеев да и баптистерий весьма внушительной внешности, а в церкви Святого Августина – алтарная картина Перуджино «Мадонна на троне со святыми», etc. etc.), как и он от меня.

Да, к концу поездки меня все больше тянет прогуливаться, причем не только по центру. «Всюду жизнь» со своими изгибами да загибами ситуативно интереснее очередного музея, который принимаешь к сведению, и только. Потому что жесткий диск прилично забит, а откладывать впечатления, как жир на зиму, я не очень умею.

Конечно, Кремона к кафедральному собору и скрипкам не сводится; это достаточно большой город.

Тут надо пояснить, что когда я пишу «большой город», то имею в виду результат вторжения в средневековый центр широких бульваров из более поздних эпох с буржуазными доходными домами и размашистыми витринами.  Культурный центр нарезается на дольки, цивилизация откусывает (или откусывала до недавнего времени) от него куски под предлогом бо́льшей приспособленности к нынешним стандартам.

Проспекты и магистрали XIX века, одушевленные осенними аллеями, – это обычная «среднеевропейская» городская повседневность без какого бы то ни было пиетета к культурному наследию, жизнь во всем своем разнообразии и изменчивой красоте ¹⁶⁰.

Ну какой пиетет к истории, например, у Зубовского бульвара? Для того чтобы причаститься старинной застройке, в Москве нужно свернуть в переулки. Впрочем, теперь уже и сворачивать некуда, все корочки да горбушки еще при Лужкове подъели, но Кремона – город хлебный (вокруг нее на километры растянут агрокомплекс, воняющий органикой так, что кажется: пока доедешь, пропитаешься целиком), здесь с хлебобулочными изделиями ¹⁶¹ все замечательно.

Некоторые караваи да плетенки, выставленные в витринах, вполне напоминают скрипичные ключи и даже запечатленные в тесте миниатюрные смычковые инструменты.

Есть города, в которых исторический центр четко отчеркнут, словно бы герцогским ногтем на карте (Сиена, Урбино, Сансеполькро опять же), и отделен от всего прочего жилого фонда.

Хотя, конечно, «жилой фонд» в первую очередь ассоциируется у меня именно со старыми пристройками (консервами): современные дома более размяты и востребованы видимыми усилиями быта, ежедневной надсадой людей, обывателей, занятых обесцвеченным проживанием.

***

Иногда даже я подхватываю здесь вирус мизантропии. Например, из-за перемены давления: когда из окончательно завечеревшего города, спрятавшегося в темноте (на первую линию выставив вместо себя кусты и деревья), захожу в громадный, залитый светом супермаркет, заражающий всех потребительской лихорадкой. Не в осуждение нравов (кто я такой?), но ради дистанционного их наблюдения – за насупленной деловитостью и творчеством выбора.

Это для меня изобилье сыров – экзотика, а кремонцы (мантуанцы, болонцы, сиенцы, сансеполькросцы) с детства ходят по заранее знакомым маршрутам.

У них своя спецификация, у меня своя. Я ими не буду никогда. Я снова закупаюсь картошкой и вновь не вижу свежих огурцов. А те, что купил, в банке, плавали в масле почти как анчоусы. Грибы, кстати, тоже – в густом, непроницаемом масле, похожем на мазут, вообще без вкусовых оттенков.

Я ж хорошо понимаю, что голод не тетка, заботы повсеместны, а выпасть из них – почти утопия и игра, возможная лишь в рамках заранее намеченного Гранд-тура.

Мои наблюдения не про «никакой духовности», а про экзотику потребностей странника, озадаченного сугубо «фресками».

Средневековое искусство, такое мертвенно-бледное и родное, далеко не всякому интересно, да и мало кого трогает, так ведь?

Усмирив мизантропию, чувствуешь себя извращенцем, ковыряющимся в трухе и смотрящим в прошлое, вместо того чтобы вместе со всеми ворожить об общем будущем.

Да и то, даже меня все эти итальянские «фрески» укачали немного.

В кремонский баптистерий я и вовсе не пошел, Перуджино не разыскивал, хотя долго рассматривал росписи Duomo di Santa Maria Assunta. Но сначала зацепился за его затейливый романский фасад с готической розой и арочным пролетом внизу, из-за чего кажется, будто собор Вознесения Девы Марии стоит на цыпочках и куколкой-балетницей тянется все время вверх до хруста в суставах.

А потом, насладившись нежными мраморами, розовыми и белыми, навсегда впитав хрупкие кости фасадных лоджий с двумя этажами воздуховодных арочных пролетов, входишь в сумрачный обморок сонного омута – конечно же, готического, поблескивающего острыми гранями, хотя при этом странно чувственного, видимо, из-за фресок на хорах центрального нефа, а главное, тех трех, что беспрестанно колеблются, зависимые от лампад и свечей, на стене у входа.

И эти две фрески Порденоне (верхняя широкоформатная «Голгофа», а также «Пьета» справа внизу) плюс одна Бернардино Гатти (слева от входа внизу, вполне выдерживающая конкуренцию и натиск Порденоне, попытавшегося соединить римские впечатления от шедевров Микеланджело и Рафаэля), конечно же, чудо, мгновенно поражающее сетчатку еще до того, как разберешься, что же там, собственно, такое. Но почувствуешь силу и потянешься к ней, несмотря на недостатки «экспонирования», которого вообще-то нет: контрфасад собора тонет в темноте, две лампы, освещающие одну из главных росписей позднего Ренессанса ¹⁶², искажают восприятие живописи, к которой нужно еще прорваться  – и если не обыденным зрением, то хотя бы умозрением, подпитываемым снимками в сети. Так как мощь искусства Порденоне (несмотря на темный угол, а возможно, благодаря его сухому сумраку картина сохранилась и плывет во времени в каком-то мумифицированном состоянии) продолжает прорываться сквозь превратности собственного существования. Оно обречено на вечное парение над вратами и под потолком: в музей не вытащишь, на выставку не определишь, в гастрольный тур не отправишь. Значит, важно ловить момент здесь и сейчас, другой такой возможности не приоткроется.