— Марсель.
— Какое совпадение! Я тоже совсем недавно
прибыл сюда из Марселя, и хоть я родился в Лондоне, чувствую себя здесь почти
таким же чужим, как и вы. Не падайте духом. — Он обтер незнакомцу лоб,
осторожно поправил куртку, которой было покрыто скорчившееся на носилках тело,
и выпрямился, но, поймав обращенный на него умоляющий взгляд, поспешил
прибавить: — Я не покину вас, пока вам не окажут необходимую помощь. Мужайтесь!
Какие-нибудь полчаса, и вы почувствуете себя гораздо лучше.
— О, altro, altro! — воскликнул бедняга с
оттенком недоверия в голосе; и когда носилки снова подняли и понесли, он свесил
правую руку вниз и покачал в воздухе указательным пальцем.
Артур Кленнэм шагал рядом с носилками, время
от времени ободряя пострадавшего ласковым словом. Вскоре они дошли до больницы
св. Варфоломея, находившейся неподалеку, куда, однако, не впустили никого,
кроме Кленнэма и людей, несших носилки. Пострадавшего деловито и хладнокровно
уложили на стол, и его стал осматривать врач, явившийся молниеносно, как само Несчастье.
— Он почти не понимает по-английски, — сказал
врачу Кленнэм. — Как по-вашему, тут что-нибудь опасное?
— А вот мы сначала посмотрим, — ответил врач,
продолжая свое дело со вкусом и удовольствием, — а уж потом скажем.
Он щупал ногу одним пальцем и двумя пальцами,
одной рукой и обеими руками, так и этак, сверху и снизу, вдоль и поперек,
одобрительно кивая и делясь особенно интересными наблюдениями с подоспевшим
коллегой; потом, наконец, похлопал пациента по плечу и сказал:
— Ничего, починим. Будет как новенький.
Придется повозиться, но на этот раз мы ему ногу оставим.
Кленнэм перевел эти слова пациенту, и тот в
избытке благодарности принялся целовать руки и у переводчика и у врача.
— Все-таки дело, по-видимому, серьезное? —
снова спросил Кленнэм.
— Да-а, — ответил врач мечтательным тоном
художника, погруженного в созерцание своего еще недоконченного шедевра. — Да,
пожалуй. Сложный перелом бедра и вывих колена. Первоклассные случаи, и то и
другое. — Он снова ласково похлопал пациента по плечу, как бы желая выразить
свою признательность этому славному малому, сумевшему сломать ногу таким
интересным для науки образом.
— Не говорит ли он по-французски? — спросил
врач.
— По-французски говорит.
— А, ну тогда мы с ним столкуемся. Придется
вам потерпеть немножко, друг мой, — обратился он к пациенту на этом языке, — но
вы утешайтесь тем, что все идет как по маслу и скоро вы у нас сможете хоть в
пляс пуститься. Ну-ка, взглянем, не найдется ли еще каких-нибудь непорядков и
как наши ребра.
Но никаких непорядков больше не нашлось, и
наши ребра были целы. Кленнэм оставался, покуда ловкие и умелые руки врача
делали все, что возможно было сделать, — бедняга трогательно просил не покидать
его, чувствуя себя одиноким и беспомощным среди чужих людей, в чужой стране;
затем, когда больного перенесли на кровать, посидел у кровати, пока тот не
забылся сном, и лишь тогда ушел из больницы, предварительно написав на своей
карточке, что завтра придет снова, и попросив передать эту карточку больному,
как только тот проснется.
Все эти события отняли так много времени, что,
когда Артур Кленнэм вышел из больничных ворот, пробило уже одиннадцать часов.
Квартира, которую он для себя временно нанял, находилась близ Ковент-Гардена;
туда он и направился, выбрав самый короткий путь, через Сноу-Хилл и Холборн.
В нем уже успели улечься чувства тревоги и
участия, разбуженные последним происшествием этого дня, и не удивительно, что,
снова оставшись наедине с собой, он возвратился к своим раздумьям. Точно так же
не удивительно, что не прошло и десяти минут, как эти раздумья привели его к
воспоминанию о Флоре. А с нею невольно вспомнилась и вся его жизнь,
незадавшаяся и обделенная счастьем.
Придя домой, он сел в кресло у догорающего
огня, и как в тот вечер, когда он глядел на лес закопченных труб, черневший за
окном его старой комнаты, перед его мысленным взором потянулся весь
безрадостный путь, который ему пришлось пройти. Долгий, унылый, пустынный путь.
Ни детства, ни юности — если не считать одной короткой мечты; но сегодняшний
вечер показал, что и эта мечта была призрачной.
Для другого это было бы пустяком, для него
послужило тяжелым ударом. В самом деле, все, что по воспоминаниям рисовалось
ему мрачным и гнетущим, на поверку таким и оказалось; память ни в чем его не
обманула, ничего не прибавила к суровой правде прошлого, и эта правда была
зримой и осязаемой в настоящем; лишь единственное светлое воспоминание не
выдержало испытания и разлетелось в прах. Он это предчувствовал еще в тот
первый вечер, размечтавшись наяву и своей старой комнате; но тогда это было
только предчувствие, теперь же оно подтвердилось.
Его сделала мечтателем неискоренимая вера во
все светлое и прекрасное, чего он был лишен в жизни. В доме, где царил расчет и
корысть, эта вера помогла ему вырасти человеком благородным и щедрым. В доме,
где не было места ласке и теплу, эта вера помогла ему сохранить доброе и
отзывчивое сердце. В доме, где все было подчинено мрачной и дерзновенной
религии, на место бога, создавшего человека по образу и подобию своему,
поставившей бога, созданного человеком по его грешному образу и подобию, эта
вера научила его не судить других, не ожесточаться в унижении, надеяться и
сострадать ближнему.
И она же уберегла его от опасности стать одним
из тех жалких нытиков и злобствующих себялюбцев, которые лишь потому, что их
собственную узенькую тропку не пересекло ни разу истинное счастье или истинное
добро, готовы утверждать, будто ничего такого и нет на божьем свете, а есть
только видимость, скрывающая побуждения низкие и мелочные. Он испытал много
разочарований, но дух его остался твердым и здоровым, и тлетворные мысли были
ему чужды. Сам пребывая в темноте, он умел видеть свет и радоваться за других,
кого этот свет озарял.
Вот и сейчас, сидя у догорающего огня, он с
грустью вспоминал весь долгий путь, пройденный до этого вечера, однако не
пытался отравить ядом зависти чужие пути. Но горько было сознавать в его годы,
что в жизни так много не удалось и что не видно кругом никого, кто разделил бы
и скрасил остаток его жизненной дороги. Огонь в камине уже не горел, только
тускло рдели дотлевающие угли, потом от них остался лишь пепел, потом и пепел
рассыпался серой пылью, а он все смотрел и думал: «Вот скоро и я пройду все
положенные перемены и перестану существовать».
Перебирая в памяти свою жизнь, он как будто
шел издалека к зеленому дереву, которое увядало по мере его приближения —
осыпался цвет, облетала листва, а потом и ветки, засыхая, обламывались одна за
другой.