— Никто ведь не станет отрицать, Артур — то
есть мистер Кленнэм, — что если вы теперь ко мне относитесь просто как добрый
знакомый, то это вполне понятно, иначе оно и быть не может при изменившихся обстоятельствах,
по крайней мере я в этом твердо уверена, так и знайте, но я не могу не
вспомнить, что было время, когда все было по-другому.
— Дорогая миссис Финчинг, — начал Артур, вновь
растроганный ее тоном.
— Ах, нет, не зовите меня этим гадким, безобразным
именем; скажите «Флора».
— Флора. Уверяю вас, Флора, я очень рад вас
видеть, и мне очень приятно, что вы, как и я сам, не забыли наивных мечтаний
той далекой поры, когда мы с вами были молоды и все нам рисовалось в розовом
свете.
— Что-то не похоже, право, — возразила Флора,
надув губки, — вы так хладнокровно говорите обо всем этом, впрочем я понимаю
ваше разочарование, должно быть тому причиной китайские красавицы — мандаринки,
так их, кажется, называют? — а может быть, все дело во мне самой.
— Нет, нет, — запротестовал Кленнэм, — вы
напрасно так говорите.
— Вовсе не напрасно, — решительно заявила
Флора, — отчего же не говорить, если это правда, ведь я знаю, что я совсем не
та, какой вы ожидали меня увидеть, я это отлично знаю.
Тараторя без умолку, она, однако же, успела
проявить наблюдательность, которая сделала бы честь и более умной женщине. И
тем не менее она с бессмысленным упорством по-прежнему старалась приплести к их
нынешней встрече давно забытую историю их детской любви, от чего Артуру начало
казаться, что все это происходит во сне.
— Еще одно слово, — сказала Флора, к
величайшему ужасу Кленнэма ни с того ни с сего придавая вдруг разговору
характер любовной ссоры, — одно объяснение, которое вы должны выслушать, когда
ваша мамаша явилась к моему папаше и устроила ему сцену, и меня позвали вниз, в
маленькую столовую, и они там сидели в креслах друг против друга, точно два
бешеных быка с зонтиком вашей мамаши посередине, что, по-вашему, я должна была
делать?
— Дорогая миссис Финчинг, — попытался
урезонить ее Артур, — все это было так давно и так далеко уже ушло в прошлое,
что стоит ли всерьез…
— Но поймите, Артур, — возразила Флора, — я же
не могу примириться с тем, что все китайское общество считает меня
бессердечной, должна же я оправдаться, раз к тому представился случай, вы ведь
прекрасно знаете, что оставались «Поль и Виргиния»,
[35]
которых нужно было
вернуть, и я их получила без всякой весточки или знака, я понимаю, что вы не
могли писать мне, когда я находилась под таким строгим присмотром, но что
стоило хоть прилепить к переплету красную облатку, и я бы сразу поняла, что это
означает: жду в Пекине, в Нанкине или что-то там еще есть третье, не помню, и я
помчалась бы туда хоть пешком.
— Дорогая миссис Финчинг, вы ни в чем не
виноваты, и я вас никогда не винил. Оба мы были слишком молоды, слишком незрелы
и беспомощны, и нам ничего другого не оставалось, как только согласиться на
разлуку. Подумайте, ведь столько лет уже прошло, — мягко убеждал ее Артур.
— Еще одно слово, — неутомимо продолжала
Флора, — еще одно объяснение, которое вы должны выслушать, у меня тогда
сделался насморк от слез, и я целых пять дней не выходила из угловой гостиной —
если вам нужны доказательства, можете посмотреть, эта угловая гостиная и сейчас
там, где была, в первом этаже, — а потом, когда эти тяжелые дни миновали, я
немного успокоилась, и год за годом проходил, и вот мы у одних наших друзей
познакомились с мистером Ф., и он был очень любезен, и назавтра же навестил
нас, а потом стал навешать по три раза в неделю и присылать разные деликатесы к
ужину, он меня не то что любил, мистер Ф., он меня просто обожал, и когда
мистер Ф. сделал мне предложение с папашина ведома и согласия, как, по-вашему,
я должна была поступить?
— Именно так, как поступили, — поторопился
ответить Артур. — Позвольте старому другу от всей души заверить вас, что вы
поступили вполне правильно.
— И еще одно последнее слово, — продолжала
Флора, движением руки отстраняя житейскую прозу, — еще одно, последнее
объяснение, ведь задолго до того, как явился мистер Ф. со своими любезностями,
в смысле которых не приходилось сомневаться, было время, когда… но этому не
суждено было сбыться, а теперь все это в прошлом, дорогой мистер Кленнэм, вы не
носите золотых цепей, вы свободны, и надеюсь, еще будете счастливы, ну вот,
извольте радоваться, папаша, вечно он сует свой нос, где его не спрашивают!
С этими словами и с торопливым
застенчиво-предостерегающим жестом — в свое время так хорошо знакомым Артуру —
бедная Флора отпустила в далекое, далекое прошлое прелестный образ самой себя в
осьмнадцать лет и, наконец, поставила точку.
Или точней сказать, она отпустила в прошлое
одну половину этого прелестного образа, другую же прирастила к особе вдовы
усопшего мистера Ф., превратив себя таким способом в некое фантастическое
существо вроде сирены, вызывавшее в друге ее юности двойственное чувство: ему
было и грустно и смешно.
Вот, например: теша свою душу воображаемыми
тревогами и опасениями выдать несуществующую тайну, Флора изощрялась в
таинственных знаках и намеках, как будто между нею и Кленнэмом существовал
сговор самого волнующего свойства; как будто за углом дожидалась уже первая
подстава лошадей для кареты, которая должна была умчать их в Шотландию,
обетованную землю всех вступающих в брак без родительского согласия;
[36] как
будто она не могла (и не желала бы) отправиться под руку со своим избранником в
приходскую церковь под сенью фамильного зонтика, с благословения Патриарха и
при единодушном одобрении всего человечества. Словно во сне — и это ощущение с
каждой минутой становилось сильнее — смотрел Кленнэм, как вдова усопшего
мистера Ф. безмерно развлекается, воображая себя и своего партнера в тех ролях,
которые они исполняли в юности, и разыгрывая весь старый спектакль — хотя сцена
покрыта пылью, декорации обветшали и выцвели, актеров уже нет в живых, места
для оркестра пусты и огни погашены. Но все же что-то трогательное было для него
в этих нелепых попытках оживить то, что когда-то пленяло его своей
естественностью; ведь они были вызваны встречею с ним и будили в душе нежные
воспоминания.