— Лошадьми. Одним словом, теперь я устроен,
Эми. Можешь не сомневаться.
После этого он исчез надолго, и за несколько
месяцев она только раз получила от него весточку. По тюрьме ползли слухи, будто
бы его видели в Мурфилдсе, где какие-то мошенники продавали с аукциона всякую
посеребренную дребедень под видом чистого серебра, а он, изображая покупателя,
щедро наддавал цену и время от времени расплачивался новенькими кредитными
билетами; но до нее эти слухи не доходили. Однажды вечером она шила у себя в
комнате — стоя у окна, чтобы воспользоваться последними лучами солнца, еще
медлившего над тюремной стеной. Вдруг дверь отворилась и вошел Тип.
Она обняла его, не спрашивая ни о чем — ей
было страшно задавать вопросы. От него не укрылась ее безмолвная тревога, и
тень раскаяния мелькнула на его лице.
— Боюсь, на этот раз ты на меня рассердишься,
Эми, уж я чувствую, что рассердишься.
— Мне это очень грустно слышать, Тип. Ты,
значит, совсем вернулся?
— Д-да, совсем.
— Мне и не верилось, что на этот раз ты в
самом деле нашел для себя что-то подходящее, Тип. Поэтому я не так удивлена и
огорчена, как можно было ожидать.
— Но это еще не самое худшее, Эми…
— Не самое худшее?
— Только не смотри на меня такими испуганными
глазами. Да, не самое худшее. Я, видишь ли, вернулся… Ах, да не смотри ты на
меня такими глазами! — я вернулся вроде как бы на другом положении. Раньше я
был, так сказать, волонтером. Ну, а теперь перешел на действительную:
— Господи, Тип! Только не говори, что ты
арестован! Нет-нет! Не говори этого!
— Я и не хотел говорить, — угрюмо пробурчал
он. — Но что же мне делать, если ты иначе никак не понимаешь? Я задолжал сорок
с лишним фунтов, и меня посадили.
Впервые за все эти годы тяжесть ее бремени сокрушила
ее. Она заломила руки над головой и с воплем «Отец не переживет!» упала без
чувств к ногам драгоценного братца.
Легче оказалось Типу привести ее в сознание,
чем ей — довести до сознания Типа, что весть об его аресте будет тяжким ударом
для Отца Маршалси. Это попросту не укладывалось у Типа в голове, казалось ему
пустой и нелепой причудой. И лишь в виде уступки причуде он, наконец,
согласился внять мольбам Эми, которым вторили дядя и старшая сестра. Не
потребовалось каких-либо хитростей, чтобы объяснить возвращение Типа в тюрьму;
старику просто сказали, что он бросил свое занятие, как это бывало уже не раз,
и обитатели тюрьмы с чуткостью, которой не нашлось у сына, добросовестно
поддерживали перед отцом этот благородный обман.
Такова была история и такова была жизнь той,
кого звали Дитя Маршалси. Ко времени нашего рассказа ей исполнилось двадцать
два года. Она не знала другого дома, кроме тюрьмы, и потому жалкий двор и
тесный ряд тюремных строений оставались дороги ее сердцу; но теперь, став взрослой,
она по-женски стеснялась того, что ее показывают всем как местную
достопримечательность, и, уходя или возвращаясь, норовила проскользнуть
незамеченной. С тех пор как она стала ходить на поденную работу, она сочла за
благо скрывать свое место жительства и старалась тайком проделывать весь путь
между городом свободных людей и высокими стенами, вне которых ей еще ни разу в
жизни не случалось ночевать. Робкая по природе, она робела еще больше от этой
вынужденной таинственности, и казалось, ее маленькая фигурка готова сжаться в
комочек, когда легкие ножки несут ее по людным и шумным улицам.
Умудренная опытом в жестокостях борьбы за
убогое, нищенское существование, она была невинна во всем остальном. Сквозь
дымку этой невинности она смотрела и на отца, и на тюремные стены, и на мутный
людской поток, бежавший сквозь тюрьму, постоянно обновляясь.
Такова была история и такова была жизнь Крошки
Доррит вплоть до того унылого сентябрьского вечера, когда она торопилась домой,
не подозревая, что Артур Кленнэм издали следует за нею. Такова была история и
такова была жизнь той самой Крошки Доррит, что, дойдя до конца Лондонского
моста, вдруг повернула назад, снова перешла мост, направилась в сторону церкви
св. Георгия, круто свернула еще один раз и, скользнув в незапертые ворота,
скрылась в наружном дворике Маршалси.
Глава 8
За решеткой
Артур Кленнэм в замешательстве стоял посреди
улицы. Он решил остановить какого-нибудь прохожего и спросить, что помещается
за этими воротами, но уже несколько человек прошли мимо, а он все медлил,
потому что их лица как-то не располагали к расспросам. Вдруг из-за угла вышел
небольшого роста старичок и направился прямо к воротам.
Седой и сгорбленный, он плелся не спеша, с
рассеянным видом, что, несомненно, было для него чревато опасностями при
путешествии по более оживленным кварталам Лондона. Одет он был бедно и грязно:
ветхий, некогда синий сюртук, чуть не до пят длиной, был застегнут наглухо и у
самого подбородка скрывался под бренными останками бархатного воротника. Полоса
красного коленкора, служившая покойнику опорой при жизни, теперь вылезла наружу
и торчала дыбом, вместе с краями порыжелого галстука ероша всклокоченные седые
лохмы на затылке носителя этого одеяния и ежеминутно грозя сбить с него шляпу.
Под стать была и шляпа — засаленная, вытертая до блеска, с мятыми, обвисшими
полями, из-под которых торчал кончик рваного носового платка. Старик
переступал, волоча ноги, как слон; но была ли его походка такой от природы, или
же ее затрудняли огромные, неуклюжие башмаки и чересчур длинные, мешковатые
панталоны — этого никто не мог бы сказать с определенностью. Под мышкой он нес
продавленный вытертый футляр с каким-то духовым инструментом, а в руке у него
был крошечный бумажный фунтик с нюхательным табаком, и как раз в ту минуту,
когда его заметил Артур Кленнэм, он неторопливо, стараясь, видимо, растянуть
удовольствие, подносил понюшку табаку к своему жалкому сизому стариковскому
носу.
К этому-то старику и обратился с вопросом
Артур, дотронувшись до его плеча, когда он уже входил в ворота. Старик
оглянулся и уставился на Артура подслеповатыми серыми глазами с растерянным
выражением человека, мысли которого блуждали где-то очень далеко и который к
тому же туговат на ухо. Артур повторил вопрос:
— Не будете ли вы добры сказать мне, сэр, что
здесь помещается?
— А? Что здесь помещается? — переспросил тот,
указывая через плечо пальцами, в которых была зажата понюшка табаку, не
успевшая дойти по назначению. — Это Маршалси, сэр.
— Долговая тюрьма?
— Гм, — сказал старичок, явно не одобряя столь
настойчивого стремления к точности. — Да, сэр, долговая тюрьма.
И он повернулся, намереваясь продолжать свой
путь.