Семь грехов памяти. Как наш мозг нас обманывает - читать онлайн книгу. Автор: Дэниел Шектер cтр.№ 70

Стивен Джей Гулд, палеонтолог из Гарварда, использовал термин экзаптация для «функций, ныне улучшающих приспособленность, но не созданных для их текущей роли посредством естественного отбора» ^[367]. По сути, экзаптации – это адаптации, ассимилированные для выполнения функций, иных по сравнению с изначальными. Например, биологи-эволюционисты полагают, что перья у птиц изначально развивались как адаптации для поддержания температуры тела или захвата добычи, и только потом были задействованы для совершенно иной функции – полета. В человеческом познании пример отклонения – умение читать. Значительная часть населения планеты научилась читать только в последние несколько веков, и чтение – навык слишком новый, чтобы быть итогом естественного отбора. Но зрительные и познавательные способности, ставшие его основой, вероятно, возникли именно как адаптации. Точно так же наше умение запоминать телефонные номера и владеть компьютером сами по себе – не эволюционные адаптации. Но, вероятно, те особенности памяти, что составили фундамент упомянутых навыков, возникли именно как адаптации.

Гулд и Ричард Левонтин, его коллега по Гарварду, описали третий тип эволюционного развития – «антревольт» ^[368]. Это особый тип экзаптации, непреднамеренное следствие или побочный итог определенной функции. В то время как экзаптации, о которых мы говорили ранее, возникли как адаптации, а затем были ассимилированы для другой роли, антревольты с самого начала не выполняли адаптивной функции. В архитектуре термин антревольт обозначает незанятое пространство между структурными элементами строения. В качестве примера Гулд и Левонтин описали четыре антревольта в центральном куполе венецианского собора Сан-Марко – свободные участки пространства между арками и стенами, впоследствии украшенные изображениями четырех евангелистов и четырех библейских рек. Антревольты не предназначались именно для этих картин, хотя смотрятся они красиво. Так и люди в поисках укрытия могут спать под мостом, хотя ни его колонны, ни пустоты между ними не задуманы как убежище.

Определить, являются ли специфические черты человеческого разума адаптациями, экзаптациями или антревольтами, очень непросто. В наши дни эта задача стала в психологии и биологии неким «кровавым спортом». Эволюционные психологи пытались объяснить нашу познавательную способность и поведение в терминах адаптаций, сохраненных естественным отбором. «Разум – это система органов вычисления, и ее создал естественный отбор с целью решения проблем, с которыми сталкивались наши предки, добывая себе еду», – утверждает Стивен Пинкер, восторженный сторонник эволюционного взгляда на мир ^[369]. Психолог Леда Космидес и антрополог Джон Туби, основоположники эволюционной психологии, высказываются почти в том же духе. «Человеческий разум – это набор эволюционировавших механизмов обработки информации в нервной системе человека, – утверждают они. – И эти механизмы, и программы развития, которые их порождают, представляют собой адаптации. И их с течением эволюционного времени в той среде, где обитали наши предки, создал естественный отбор».

Критики эволюционной психологии, к которым относит себя и Стивен Джей Гулд, напротив, утверждают, что слишком легко придумать постфактум объяснения для умственной и поведенческой деятельности, которые апеллируют к адаптациям и естественному отбору, – все эти «просто сказки»  ^[370]. Гулд считает, что многие современные черты человеческого разума – это экзаптации и антревольты; помимо чтения, к ним же относятся письменность и религиозные убеждения. По его мнению, экзаптации и антревольты играют столь господствующую роль в формировании разума современного человека, что представляют собой «гору по сравнению с кротовой норой адаптации» ^[371]. Споры между сторонниками этих противоположных точек зрения часто бывают весьма горячими, – как перепалка, которую в 1997 г. устроили Пинкер и Гулд на страницах журнала New York Review of Books.

Для того чтобы эволюционные представления о сознании в целом и о памяти в частности перешли из умозрительных упражнений в рассказывании историй «по факту» в разряд чего-то большего, мы должны разрешить споры об относительной важности адаптаций, экзаптаций и антревольтов с помощью эмпирических проверок гипотез и предсказаний, порожденных альтернативными позициями. Эмпирическим психологам, к которым отношу себя и я, для выбора между конкурирующими гипотезами нужны, как правило, убедительные доказательства, полученные в ходе контролируемых исследований. Да, у нас нет прямого доступа к эволюционной хронике нашей познавательной способности: в древности не было психологов, способных наблюдать за тем, как вели себя наши предки, и записывать свои отчеты. Но это не исключает строгой проверки эволюционных гипотез.

Психолог из Техасского университета Дэвид Басс и его коллеги недавно устроили весьма полезную дискуссию о том, как может проходить такая проверка ^[372]. Они дают тридцать примеров, в которых предсказания, данные с эволюционной точки зрения и основанные на идеях адаптации и естественного отбора, привели к эмпирическим открытиям в том, как ведет себя человек и как он познает мир. Среди таких – природа мужской сексуальной ревности, паттерны убийства в брачных союзах разнополых и однополых пар, чувствительность к предательству, а также охрана партнера как функция репродуктивной ценности женщины.

Когда психологи и биологи хотят проверить, является ли некая черта эволюционной адаптацией, они полагаются на несколько типов доказательств и соображений. Один из критериев – сложная или особая система. Некая характерная особенность организма, скорее всего, будет адаптацией, если ее внутренняя структура настолько сложна, что сводит к минимуму вероятность ее случайного возникновения или же того, будто эта особенность – побочный продукт чего-либо еще. Глаз позвоночных – классический пример сложной системы. Запутанные взаимозависимости его многочисленных частей делают весьма вероятным то, что глаз был спроектирован естественным отбором именно для того, чтобы дать нам возможность видеть, и вероятность того, будто он развился случайно или как побочный продукт, крайне мала. В начале XIX в. теолог Уильям Пейли утверждал, что такая сложная система – знак присутствия Творца, обладающего даром предвидения. Пейли привел сравнение с часовщиком и отметил, что сложное устройство часов, как и устройство живого организма, раскрывает наличие замысла: все создано с целью, и этого не приписать случайному выравниванию разных частей в верном положении. В своей книге «Слепой часовщик» биолог Ричард Докинз упомянул «аргумент часовщика», высказанный Пейли, и, совершив дарвиновский «трюк», отметил, что часовщик ставит себе цель создать часы. Но естественный отбор слеп: у него нет ни цели, ни намерения, ни предвидения ^[373].