Итак, Тинклеру, камердинеру, было приказано
отыскать горничную мисс Эми и поручить ей уведомить мисс Эми, что мистер Доррит
желает ее видеть. Отдавая это распоряжение, мистер Доррит весьма строго смотрел
на Тинклера, а затем проводил его до дверей подозрительным взглядом; а вдруг он
таит какие-либо мысли, оскорбительные для достоинства господ, или, паче чаяния,
до его ушей еще в прежнее время доходили какие-нибудь тюремные анекдоты, и он
сейчас хихикает про себя, вспоминая их. И если бы хоть тень улыбки промелькнула
в эту минуту на лице Тинклера, мистер Доррит до конца своих дней был бы
убежден, что не ошибся. Но, на свое счастье, Тинклер обладал довольно постной и
сумрачной физиономией и благодаря этому избежал грозившей ему опасности. А
воротившись, он доложил о мисс Эми таким похоронным тоном, что произвел на
мистера Доррита (который снова впился в него испытующим взглядом) впечатление
примерного молодого человека, воспитанного в богобоязненном духе рано
овдовевшей матерью.
— Эми, — сказал мистер Доррит, — мы с миссис
Дженерал только что беседовали о тебе. Нам обоим кажется, что ты здесь живешь
словно бы чужая. Отчего — кха — отчего это?
Пауза.
— Должно быть, мне нужно время, отец.
— Предпочтительнее говорить «папа», моя милочка,
— заметила миссис Дженерал. — «Отец» звучит несколько вульгарно. И кроме того,
слово «папа» придает изящную форму губам. Папа, пчела, пломба, плющ и пудинг —
очень хорошие слова для губ; в особенности плющ и пудинг. Чтобы наружность
соответствовала требованиям хорошего тона, весьма полезно, находясь в обществе,
время от времени — например, входя в гостиную, — произносить про себя: папа,
пчела, пломба, плющ и пудинг, плющ и пудинг.
— Прошу тебя, дитя мое, — сказал мистер
Доррит, — внимательно следуй всем — кха — наставлениям миссис Дженерал.
Бедная Крошка Доррит, глянув с тоской на
несравненную лакировщицу, обещала, что постарается.
— Ты сказала, Эми, — продолжал мистер Доррит,
— что, должно быть, тебе нужно время. Для чего?
Снова пауза.
— Я только хотела сказать, что мне нужно
время, чтобы привыкнуть к новой для меня жизни, — вымолвила Крошка Доррит, с
глубокой любовью глядя на отца, которого чуть было не назвала плющом или даже
пудингом из желания угодить миссис Дженерал и заслужить его одобрение.
Но мистер Доррит нахмурился и глядел вовсе не
одобрительно.
— Эми, — возразил он, — мне кажется, времени у
тебя было более чем достаточно. Кха — ты меня удивляешь. Ты меня огорчаешь.
Могла же Фанни преодолеть все эти маленькие затруднения, отчего же — кхм — ты
не можешь?
— Надеюсь, что скоро смогу, — сказала Крошка
Доррит.
— Я тоже надеюсь, — сказал отец. — Горячо
надеюсь, Эми. Я затем и позвал тебя, чтобы сказать — кхм — достаточно ясно
сказать в присутствии миссис Дженерал, которой мы все крайне обязаны за то, что
она любезно согласилась присутствовать здесь — кха — в данном случае, как и
вообще (миссис Дженерал снова закрыла глаза), что я — кхм — недоволен тобой. Ты
весьма затрудняешь для миссис Дженерал исполнение задачи, которую она на себя
взяла. Ты и меня ставишь в крайне неловкое положение. Как я уже говорил миссис
Дженерал, ты всегда была моей любимицей; я всегда был тебе другом и товарищем;
за это я теперь прошу — кха — убедительно прошу тебя больше считаться с —
кха-кхм — с обстоятельствами и поступать во всем так, как приличествует твоему
— твоему званию.
Будучи взволнован и стремясь придать своей
речи побольше пафоса, мистер Доррит запинался несколько сильней обычного.
— Я убедительно прошу тебя, — повторил он, —
отнестись со вниманием к моим словам и — кха — употребить серьезные усилия для
того, чтобы твое поведение было достойно — кхм — мисс Эми Доррит и отвечало бы
пожеланиям моим и миссис Дженерал.
Услыхав свое имя, упомянутая дама снова
закрыла глаза, потом снова открыла их и, встав с кресла, разразилась следующим
монологом:
— Если мисс Эми Доррит, не пренебрегая моей
скромной помощью, уделит должное внимание приобретению светского лоска, у
мистера Доррита не будет больше поводов для беспокойства. Пользуясь случаем,
позволю себе заметить в виде примера, что едва ли уместно смотреть на нищих с
таким интересом, какой имеет склонность выказывать одна моя маленькая
приятельница. На них совсем не следует смотреть. Никогда не следует смотреть на
неприятное. Не говоря уже о том, что это нарушает элегантную невозмутимость,
лучше всего свидетельствующую о хорошем воспитании, подобная склонность не
совместима с утонченностью образа мыслей. Истинно утонченный образ мыслей в том
и состоит, чтобы не замечать ничего, что не является вполне приличным,
пристойным и приятным. — Изложив эти возвышенные соображения, миссис Дженерал
сделала глубокий реверанс и удалилась, поминая Плющ и Пудинг, о чем можно было
догадаться по движению ее губ.
До этой минуты Крошка Доррит и говорила и
молчала, сохраняя спокойную сосредоточенность и ясный, ласковый взгляд. Если
порой и затуманивался этот взгляд, то лишь на короткое мгновение. Но как только
она осталась наедине с отцом, руки ее, лежавшие на коленях, тревожно
зашевелились, и с трудом сдерживаемое волнение отразилось на лице.
Не о себе думала она. Быть может, предыдущий
разговор и показался ей немного обидным, но не это было причиной ее тревоги.
Все ее мысли, как и прежде, были только об отце. С первых дней перемены в их
судьбе ее томило смутное предчувствие, что, несмотря на эту перемену, ей
никогда не увидать отца таким, каким он был до тюрьмы; и мало-помалу
предчувствие это перешло в тягостную уверенность. В упреках, которые только что
привелось выслушать, во всем поведении отца с нею она узнавала знакомую тень
тюремной стены. Теперь тень выглядела по-иному, но это была все та же зловещая
тень. С болью и горечью приходилось сознаться, что напрасны все попытки уверить
себя, будто время может стереть след, оставленный четвертью века пребывания за
решеткой. Но если так, он не виноват; и она ни в чем не винила его, ни в чем не
упрекала; не было в ее преданном сердце иных чувств, кроме безграничной
нежности и глубокого сострадания.
Вот почему ни роскошь дворцовых покоев, ни
красота города, раскинувшегося за дворцовыми окнами, не существовали сейчас для
Крошки Доррит; она смотрела на отца, который восседал на мягком диване,
освещенный лучами яркого итальянского солнца, а видела перед собой узника
Маршалси в жалкой полутемной комнатенке, и ей хотелось по-старому сесть с ним
рядом и приласкать его и утешить, зная, что она близка и нужна ему. Быть может,
он и угадал ее мысли, но они были не в лад его мыслям и чувствам. Он беспокойно
заерзал на месте, потом встал и принялся расхаживать по комнате с крайне
недовольным видом.
— Вы еще что-нибудь хотели мне сказать, отец?