Нечто странное происходило со мной. Голова кружилась, шум пятничного города, врывавшийся в номер сквозь открытое окно, слился в сплошной низкий гул, и мне казалось, будто я слышу прорывающиеся из него отдельные реплики, отзвуки давних разговоров, голоса людей, которых давно уже нет рядом, а может, и вообще нет в этом мире, как не стало в нем моего старого преподавателя. Зеркальная гладь, в которую я продолжала смотреться, охваченная этим наваждением, замутилась, задрожала и пошла рябью, как расплавленное серебро. Словно следуя какому-то магическому ритуалу, способному перенести меня в былое, я протянула к ней дрожащую руку, коснулась кончиками пальцев… И вдруг ясно увидела в зеркале, как на экране, кружащиеся в вихре вальса пары.
Музыка, доносившаяся до меня, теперь была другая – не веселая разноголосица просыпающегося после зимы восточного города. В той зазеркальной комнате звучала тревожная, чуть грустная и в то же время пленительная мелодия – вальс Евгения Доги. Она завораживала, подчиняла своему ритму танцующие пары, втягивала их в головокружительный водоворот и выплескивала, заставляя разлетаться по залу. Словно яркие хрупкие бабочки скользили в танце девушки в легких разноцветных платьях, мелькали в яркой сутолоке черные пиджаки и ослепительно-белые манжеты юношей.
Лица вальсирующих были знакомы мне. Живые, близкие, они в то же время глядели на меня, словно со старых фотографий, улыбались эфемерными улыбками из прошлого. И от этого несоответствия, от одновременной близости и дали происходящего было больно в груди.
Конечно, я узнала и эту комнату – заранее арендованный зал одного из модных московских ресторанов тех лет, и этих людей, и этот праздник, на котором я уже присутствовала однажды. Это был мой выпускной, знаменующий переход нас, недавних студентов, постигающих актерское мастерство, в ранг профессионалов своего дела, будущих властителей дум благодарной публики. Выпускной, ознаменовавшийся скандалом – мастер нашего курса, обласканный властью актер советской эпохи не пожелал дать своим студентам никакого напутствия. Еще бы, ведь за пять лет он даже не запомнил нас по именам! Похоже, что ни до нас, ни до преподавания ему вообще не было никакого дела. Дошло до того, что мои однокурсники под конец учебы все же написали на него жалобу в Министерство культуры.
Он кое-как, нехотя, вручил нам дипломы, демонстративно спустился со сцены и ушел, облив всех нас презрением. Собственно, я не расстроилась из-за этого драматического жеста, потому что со мной оставался мой настоящий педагог, мой Полозов, которого я раньше так ненавидела, которого так отчаянно пыталась побороть. Он выкроил время из своего крайне плотного графика, включающего преподавание в нескольких театральных училищах и постановки на сцене Вахтанговского театра, и все-таки пришел.
Сейчас я вглядывалась в эти некогда такие знакомые, даже надоевшие лица и отмечала про себя: вон та блондинка, особенно близкая мастеру, потом под влиянием религиозных бесед с ним сойдет с ума и сгинет в монастыре. Та девушка сильно похудеет, выйдет замуж, родит двух детей и никогда больше шагу не сделает на сцену. Мой вечный партнер по студенческим отрывкам уедет в Италию и больше никогда не вернется в Россию, а мой друг Андрей станет серьезным драматическим актером, как и предрекал Полозов.
Как дико, как жутко было смотреть из будущего на нас тогдашних, беспечных, беспамятных идиотов, уверенных, что перед ними лежит огромная, бесконечная жизнь, полная самых блестящих возможностей и открытая для грандиозных свершений.
Вальс звучал все громче, все отчаяннее бередил душу. И меня захватило, закружило в этом вихре химер, вздернуло в воздух и опустило в самую гущу давно прошедшего полузабытого вечера. Я даже не успела осознать, каким мистическим образом перенеслась из крикливого азиатского мегаполиса в этот подернутый дымкой тления и забвения московский бал, собравший вместе оставшихся в прошлом людей.
– Ты же знаешь, я давно люблю тебя, – произнес рядом со мной мужской голос.
Я открыла глаза и поняла, что кружусь в танце с моим однокурсником и верным другом Андреем. В отличие от других девушек, на мне не воздушное платье с летящей юбкой, а рваные белые джинсы и такая же куртка. Андрей смотрит на меня своими испуганными бархатно-карими глазами, я вижу, как от волнения бьется голубая жилка у него под глазом, и замечаю в нем отголосок своего собственного страха – ведь впереди нас ждет другая жизнь, пока еще неизвестная.
Странно и страшно это было! Внезапно вновь ощутить себя юной, сильной, порывистой – и в то же время обладающей всем нажитым за годы жизни багажом сомнений, разочарований и горестей. Заранее знать, что станется со всеми этими людьми, что будет со мной, чем обернутся многие мои поступки и ошибки – и в то же время не обладать свободой воли, чтобы все изменить. Словно заводная кукла, отыгрывать однажды уже прожитый сценарий, действовать по загодя известной схеме. Жестокий розыгрыш устроил мне волшебный карнавал…
– Марина, почему ты молчишь? – настаивал Андрей. – Почему не отвечаешь мне? Ты ведь сделала все, чтобы я расстался с Вероникой. Почему теперь ты так со мной поступаешь? Почему отнекиваешься? Я хочу быть с тобой, хочу, чтобы ты стала моей женой. Давай просто пойдем завтра и поженимся.
Мне – сегодняшней, мучительно хотелось погладить его по щеке, отвести волосы со лба. Сказать с высоты своих лет, чтобы он не печалился, что все эти юношеские страсти так непрочны, так преходящи. А может, наоборот, только они и есть самое искреннее, чистое, что с нами случалось.
Но, заключенная в темницу себя – тогдашней, я звонко рассмеялась в ответ на его признания.
– Андрей, ну что за глупости ты говоришь! Побереги свою жизнь, она тебе самому пригодится. Посмотри на меня, я же плохая девочка. Какая из меня может быть жена? Мы и так с тобой никогда не расстанемся.
Теперь, глядя на него из свершившегося будущего, я уже знала, что невольно предугадала тогда. Мы действительно не расстались. И встречаясь с ним через десять, через пятнадцать, через двадцать лет, я неизменно слышала от него, так никогда и не женившегося: «Это ведь ты, Мариночка, тогда переехала мою жизнь. Вот я тебя одну и жду». Но в тот вечер цена его признаний еще была мне неведома.
Я не сказала Андрею правды, не сказала, что отказываю ему потому, что мысли мои и чувства вот уже больше года занимает другой – инфернальный красавец, учившийся на курс старше меня. Бухарин – такова была его фамилия. В свое время он блистательно сыграл Ставрогина в экзаменационном спектакле и, кажется, сам себя возомнил этаким запутавшимся, терзаемым демонами типом из романов Достоевского. Впрочем, Андрей, как верный и внимательный друг, наверняка это знал.
Талантливейший актер, после окончания института очень скоро перешедший к режиссерской деятельности. Приверженец классической школы, он потом возглавил один из московских театров, но в результате интриг был изгнан оттуда, что вовсе не пошло театру на пользу. Кажется, теперь он работает где-то в Волгограде и, к сожалению, с годами очень некрасиво, по женскому типу, постарел и оплыл. Но тогда, двадцать лет назад, Бухарин был еще поразительно красив манкой отрицательной красотой.