Заметки на биополях. Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Олег Хлебников cтр.№ 22

Cтраница 22

Но и те, кто высоко ценил Германа как художника, не всегда его понимали и часто не соглашались с результатами его художественного анализа, как, впрочем, и синтеза. Иногда просто не выдерживали накала и тяжести германовского кино.

Знаю, что Сергею Юрскому стало надолго плохо физически после просмотра «Хрусталёв, машину!». Слышал, что Андрей Смирнов с Александром Сокуровым ругали «Лапшина»… чуть ли не за нарушение неких законов кинематографии. На что им Герман ответил, что они, видать, живут во времена Тредиаковского. Видел, как в неостановимых слезах выходил после просмотра «Хрусталева…» Михаил Ульянов и все повторял: «Как страшно! Неужели все так страшно?» Да и я сам не раз говорил Герману, что больше «Хрусталева…» ценю фильм «Мой друг Иван Лапшин», где среди страхов показано неминуемое приближение ужаса – и это убедительней на экране, чем сам ужас. Леша со мной ни разу не согласился и, наверно, немного обижался, впрочем, прощая за зрительский непрофессионализм.

Теперь поясню свою фамильярность: почему собственно я его называю Лешей, хотя он значительно старше меня. Ну, во-первых, его многие так называли (только не на съемочной площадке!). А во-вторых, нашим отношениям больше двадцати лет.

Познакомили нас с ним и его женой, соратницей и соавтором Светланой Кармалитой, Борщаговские – Александр Михайлович и Валентина Филипповна, тесть и теща Леши. Эти замечательные, добрейшие люди как будто не видели разницы между своими детьми и младшими друзьями – и тех и других называли ребятами. А младших друзей у писателя-патриарха Борщаговского было немало – он помогал молодым, всем, кого считал талантливыми и нравственно небезнадежными. Ну и, по убеждению Борщей (так даже они называли сами себя), все «ребята» должны были знать друг друга, а еще лучше – дружить между собой.

И вот как-то очень естественно мы с Германами сошлись. Хотя, конечно, как на художника я всегда смотрел на Лешу снизу вверх. И все же…

Мы с ним дважды ссорились. Один раз – по его инициативе, второй – по моей.

Первый случай был связан с публикациями в «Новой газете», где я работал, серии статей о Собчаке. Леша дружил с Анатолием Александровичем и не хотел верить в то, о чем было написано: в мелкую (по нынешним временам) коррупцию, в которой замазывали Собчака, в его неожиданный конформизм в отношениях с бывшими гэбэшниками (которых вместе с их добровольными помощниками Леша всю жизнь на дух не переносил)… Я говорил, что все написанное, увы, правда. В результате мы поссорились. Впрочем, ненадолго. А спустя годы Леша признал правоту газеты. Вообще же и Герман как-то говорил об этом в довольно широком кругу, он никогда не хотел быть в конфронтации с властью. Да и попробуй при такой конфронтации снимать в России кино…

Но однажды он сказал под диктофон:

«…не надо мне близости с режимом! Это спасение мое, жажда этой близости на моих глазах сгубила многих… Знаменитая уваровская формула “Прошлое России великолепно, настоящее замечательно, будущее – выше всяких похвал” – вот что сейчас снова требуется».

А еще раньше (в конце 2001 года) в другом интервью свои отношения с новыми временами определил так:

«Все, что делается в Москве, вроде бы правильно… Ну словно пришел Александр III и сказал, что реформы надо подморозить. И при нем страна полегче жила… Так почему же один вопрос лезет в голову: что, и вот в этом я умру?.. Так… Восстановили гимн. Ну вроде что мне гимн? Я его не исполняю, на заседания больших начальников, где он будет звучать, не хожу. Я, правда, написал президенту письмо, что не может быть у России такого гимна. Он не ответил… Ну, имеет право.

Но ведь когда-нибудь может случиться, что я должен буду встать. Встану на музыку, которую заказал кремлевский людоед. Самый обыкновенный людоед. И я должен буду стоять, в голове невольно будут возникать строчки гимна, которые я знаю с детства, – не нынешние сглаженные, а слова о великих убийцах. И я буду ощущать, как на меня смотрят миллионы погубленных людей, смотрят с Колымы, Инты или, кстати, Соловков. И что мне с этим делать? Как мне с этим жить? А главное, зачем?..

А про то (имеется в виду вторая чеченская война. – О. Х.)… Ну я всегда жил в ожидании войны. Только вслед за Евгением Шварцем (с которым дружил в юности. – О. Х.) думал, что она будет другая. ‹…›

В последние годы своей жизни Шварц сходил с ума от постоянного ощущения “желтой опасности”. Он был уверен, что вот-вот начнется война с Китаем. А началась другая война – религиозная. И она будет идти, идти и идти… Вот и чеченцы с нашей помощью сформулировали смысл жизни…»

Моя вторая ссора с Лешей была связана как раз с Чечней. Эту ссору спровоцировал я, и она оказалась серьезнее первой: отношения были прерваны почти на год.

Леша подписал организованное, по его словам, Сокуровым письмо творческой интеллигенции в поддержку второй чеченской кампании. Узнав об этом, я не сдержался – наговорил кучу гадостей. Самой мягкой сентенцией была банальная: художник не имеет права подписывать письма в поддержку действий власти вообще, тем более агрессивных. Только – против этих самых, агрессивных. Леша сказал, что, по его мнению, с Чечней что-то делать надо, а самого письма не читал – доверился Сокурову.

Спустя некоторое время, когда вторая чеченская (и как бы заранее победоносная) кампания превратилась в кровопролитную вторую чеченскую войну, Герман изменил свое мнение и подписал уже антивоенное письмо от интеллигенции власти. Это не оправдание Германа – он не нуждается ни в каких оправданиях. Просто – еще одно подтверждение той истины, которой он посвятил последние годы своей жизни: трудно быть богом…

А что касается его кино по повести Стругацких «Трудно быть богом» («Арканарская резня» – сначала в титрах было так)… Кстати, с названием долго сохранялась неясность: был вариант «Что сказал табачник с улицы Табачников» и собственно – «Трудно быть богом». Герман до конца сомневался, как и по поводу названия «Хрусталев, машину!» (не сомневаются только дураки), советовался со всеми подряд, но в результате вернулся к первоначальному, практически рабочему варианту… Так вот, что касается последнего германовского фильма, тут я, конечно, ничуть не отличаясь от большинства прогрессивного человечества, все время задавал идиотский вопрос: «Ну когда же, когда, наконец?!»

Большинству человечества это простительнее, чем мне, – я-то знал Лешу лучше этого большинства и, значит, должен был понимать глубину и основания его перфекционизма, был в курсе состояния его здоровья (несколько последних лет, мягко говоря, очень капризного), наконец, неоформленности и даже фантастичности замысла следующего фильма (в его «овеществление» не верилось, не верил, по-моему, и сам Леша)… Потому, как мне кажется, Герман и снимал так долго «Трудно быть богом», что относился к этому фильму как к любимому последнему ребенку, которого так не хочется отпускать от себя в этот жестокий мир.

Но вернусь к предыдущему его дитяти: «Хрусталёв, машину!».