Кожа времени. Книга перемен - читать онлайн книгу. Автор: Александр Генис cтр.№ 26

читать книги онлайн бесплатно
 
 

Онлайн книга - Кожа времени. Книга перемен | Автор книги - Александр Генис

Cтраница 26
читать онлайн книги бесплатно

Но и это только начало. Недавно компьютер победил чемпиона мира по игре в го, которая считается сложнее шахмат. Ни один мастер не может объяснить, как он побеждает, ибо в го важна интуиция. Неизвестно, откуда она у машины, или как она научилась выигрывать без нее.

Каждый по-своему переживает наступление будущего. Одни в него не верят, другие, вроде меня, самонадеянно считают себя незаменимыми, третьи готовы выйти на пенсию, не дожидаясь старости. Четвертые, самые ответственные — Илон Маск, Билл Гейтс, Стивен Хокинг, — понимают, что мир, отвлекая себя старыми и новыми сварами, быстро ползет к краю известного.

— Искусственный интеллект, — пугает тот же Маск, — опаснее атомной бомбы.

Раньше одни машины вытесняли другие, перегоняя рабочих с одного конвейера на другой. Теперь же оснащенные искусственным интеллектом компьютеры заменяют людей как таковых, и никто не знает, что с этим делать, потому что такого еще не было.

Вот с этим я хочу поспорить. В лучшем фильме о расизме и старом Юге «Джанго освобожденный» есть малозаметная, но ключевая сцена. Тарантино показывает нам гнусных негодяев, которые в своей лачуге жадно разглядывают картинку. Приглядевшись, мы видим, что на ней изображен Парфенон. Этим эпизодом режиссер напоминает зрителям, что без рабов некому было бы застраивать Акрополь и всю остальную Античность. Бесспорная истина: фундамент Запада, его гордость и радость, — плод рабского труда. Как, впрочем, Вашингтон, Петербург и прочие достижения рабовладения и крепостного права — от джаза до балета.

— Негры на Юге, — писали апологеты рабства, — живут лучше рабочих на Севере. Их не выкинут с фабрики по болезни и старости, они не должны искать работу, заботиться о крыше и хлебе, к тому же им разрешают по воскресеньям плясать и ходить в церковь.

Так говорили на глубоко христианском американском Юге, где рабство нуждалось в оправдании. Но Античность не видела в этом необходимости. Рабы были данностью, которая не требовала объяснения. Языческий мир был таким же несправедливым, как наш, но им управлял не добрый Бог, а слепой случай. Рабом мог оказаться каждый. Несчастная кампания, дерзкий план, стратегическая ошибка — и гордый сын афинской демократии, зритель Аристофана и собеседник Сократа попадает в рудники сиракузского тирана.

Нам трудно представить себе будни рабовладельцев, которыми были практически все греки и римляне. Но только потому, что мы не видим прямых аналогий. Стиральная машина и компьютер молча выполняют работу рабынь-прачек и рабов-секретарей. Это привычное положение радикально изменится не тогда, когда машины поднимут восстание, а когда бездушные рабы возьмут на себя не часть, а всю нашу работу.

Дети великой буржуазной революции, мы верим в мистерию труда, который выковывает характер, угодный Богу и Марксу. Но в Античности труд был не уделом, а бременем, переложенным на рабов. И это значит, что наши предшественники умели жить так, как нам еще предстоит, находя себе занятия не в цеху и в конторе, а на агоре и форуме.

— Праздность, — говорил Сократ, — родная сестра свободы.

В первую очередь — от труда.

Я едва успел получить диплом, как вынужден был признать, что мне его зря дали. Первые педагогические опыты доказали мою профнепригодность. Конечно, у меня были смягчающие обстоятельства. Одна школа, куда я попал, была с уголовным уклоном, другая — с антисоветским. В первой меня не хотели слушать вовсе, во второй — соглашались, но только про Достоевского.

Фиаско внушило мне сомнение в школьной науке. Мне не верилось, что Некрасов, алгебра и история КПСС сделают учеников умнее, богаче и счастливее. Я тихо ушел из учителей, не смея поделиться ересью до тех пор, пока она меня не нагнала. Те же вопросы, что мучили меня, стали актуальными в Силиконовой долине.

— Наша школа, — говорят там, — родилась в индустриальную эпоху, и учат в ней тому, что уже знают компьютеры. Это не устаревшие знания, а бесполезные — как заточить каменный топор или зажечь костер трением. (Как раз это, по-моему, интересно.)

Вожди прогресса, они знают, что говорят, ибо предыдущая революция пришла со стороны и под флагом контркульуры. Первые компьютерщики вместо университета сидели в ашрамах, читали «И цзин», слушали рок и медитировали. Стив Джобс провел в университете один семестр, изучая там один предмет — каллиграфию. Тому, что им было нужно, тогда еще не учили. То, чему учат сейчас, будет не нужно нашим детям. Школа опаздывает на виток прогресса, не зная, что́ ему от нас понадобится завтра.

Позавчера об этом знали лучше, чем вчера. В античной школе юных рабовладельцев не учили работать, потому что за них это делали тогдашние умные машины — «одушевленный инвентарь» (Аристотель). Избавленные от труда ученики готовились к другому поприщу. В Афинах это была философия. В диалогах Платона упоминается множество его земляков, которые постоянно были готовы вступить в спор, искать истину и признать ее недостаточность. В Риме философия была греческая, но политика — своя, и ее изучали все, кто мог себе позволить. Результатом такого образования стала западная мысль и демократия, право и мировая империя.

Сегодня эта система может служить образцом. Об этом говорят конструкторы искусственного интеллекта, которые лучше других понимают, что́ они натворили. Если с компьютером бессмысленно соревноваться, надо его обойти в том, на что он не способен.

Говоря условно, приблизительно и навскидку, школа должна заняться воспитанием чувств, вернувшись к гуманитарному знанию и свободным искусствам для того, чтобы вырастить читателей, зрителей, музыкантов и избирателей, способных отличить правду от постправды. Ведь если машины и научатся писать стихи, картины и песни, они никогда не смогут получать от них того удовольствия, без которого нам нечем будет заполнить бескрайний досуг недалекого будущего.

Филолог-расстрига

Отец так и не смог понять, почему я выбрал филфак. Он был уверен, что все нормальные люди учатся в политехе на инженеров и читают книги для своего удовольствия, а не по долгу филологической службы, в которую отец, впрочем, и не верил.

Полвека спустя выяснилось, что мы оба правы. Филолог — не профессия, но я не жалею, что ее выбрал. Несмотря на то, что в пользе гуманитариев сомневаются по обе стороны океана.

— Обреченные на безделье обладатели гуманитарных дипломов, — объявили по российскому ТВ, — опасны для государства, бесполезны для общества и рвутся на баррикады.

— Заниматься гуманитарными дисциплинами, — волнуется о своем прагматичная американская статистика, — не имеет смысла, так как изучавшие их выпускники зарабатывают в два раза меньше тех, кто закончил курс по точным наукам.

Сам я еще на первом курсе с ужасом спрашивал себя: кому нужны 50 филологов?

— Никому, — вывел я намного позже. — Филологи годятся только на то, чтобы плодить себе подобных, и тогда филологи называются профессорами, которых мало надо.

Хуже, что я разочаровался в гуманитарных науках, когда перестал верить в то, что они и в самом деле имеют отношение к наукам. Работая с неповторяющимися явлениями, филология не способна вывести универсальные законы, которые служат нам, как таблица умножения. Дар Лотмана не перешел к тем, кто им пользуется. Так я стал филологом-расстригой, что не мешает мне любить и ценить гуманитарное образование. Сегодня выясняется, что я не один такой.

Вернуться к просмотру книги Перейти к Оглавлению Перейти к Примечанию