Кожа времени. Книга перемен - читать онлайн книгу. Автор: Александр Генис cтр.№ 24

— Еще бы, — скромно ответил Александр Чудаков, — кроме того, я могу сделать любую вещь и отполировать ее.

Такому творчеству на нью-йоркской выставке была посвящена экспозиция рязанского фотографа В. Архипова, годами собиравшего снимки самодельных вещей. Их вызвали из небытия торговый голод и изобретательская удаль, заставлявшая умельца придать предмету другое, чуждое ему назначение.

— Если, — выяснял я, — граммофонную пластинку осторожно нагреть и согнуть, то получится цветочный горшок. Не очень удобный, но родной, непокупной, дикий, вернее — домашний.

Галерея таких головоломных вещей, названных автором «случайным фольклором» — свидетельство хитрой жизни, умевшей приспособиться к любым обстоятельствам и украсить их.

В Америке всё проще. Тут каждый или владеет домом, или мечтает о нем, в частности, для того, чтобы этот самый дом перестроить или следить за тем, как это сделают другие.

Увы, мне это всё не подходит. Не умея вбить гвоздя, я доверяю это жене, которая считает электродрель лучшим подарком на Восьмое марта. Зато она не знает, где лежит лавровый лист, и позволяет мне готовить.

Самая быстротечная и благородная отрасль ручного труда, кухонное искусство требует самоотдачи и живет не больше часа. Но как всё, что умеешь, готовка мне не кажется сложной. Достаточно держать в голове базовые соответствия (баранина хороша с розмарином, а уха — с шафраном) и доверять опыту, а не рецепту. Но это еще головное знание, телесное хранится в мышцах, а не в мозгах. Я это понял, когда учился у мамы печь блины на столетней бабушкиной сковороде, привезенной в Америку вместе с периной и трехтомником Белинского. Решающая хитрость заключалась в том, чтобы дать тесту разлиться без комков и всюду. Для этого нужно наклонять и вращать сковороду тем плавным, но не поддающимся словесному описанию движением, что выдает грацию спортсменов, манекенщиц и художников.

Последним сегодня все завидуют. До вторжения концептуализма, заменившего картину ее описанием, их муза сохраняла крепкую связь с телом и позволяла ему высказаться на бумаге.

Я опять-таки знаю об этом по себе, потому что, устав от «монотонности умственной жизни» (Шопенгауэр), стал учиться суми-э. Назвать это японской живописью было бы преувеличением. Каждое воскресенье я изводил альбом рисовой бумаги, чтобы нарисовать правдоподобный лист бамбука. Для этого нужно всего лишь макнуть кисть в тушь и тянуть ее так, чтобы прощание с бумагой длилось как можно дольше и было незаметным. Игра с пустотой в прятки требовала элегантного и непрестанного движения руки, от которого немеет спина и застывает шея.

— Восточное искусство, — говорила мне моя престарелая учительница Кохо Ямамото, — требует участия всех мускулов тела.

— Поэтому мастер, — процитировал я костоломное китайское кино, — может поймать стрелу на лету и убить врага движением пальца.

— Не знаю, не пробовала, — сказала Кохо, и мы продолжали пытку бамбуком.

Поняв, что за оставшиеся годы мне не удастся с ним справиться, я переключился на другое ремесло. По отношению к живописи оно играет роль караоке и возвращает нас в детство. Это — раскраски.

Вместе со мной их открыла вся Америка. В 2015 году раскраски для взрослых внезапно оказались в моде и заняли два первых места в списке бестселлеров на «Амазоне». В том же году десять самых популярных раскрасок были проданы общим тиражом в полтора миллиона экземпляров. Теперь под них отводят целые полки магазинов, устраивают клубы их любителей и лечат ими стрессы.

Разгадка, решусь предположить, кроется в том, что, одичав от безделья, тело требует движения — умного, умелого, дисциплинированного, но доступного. И те, кому, как мне, не суждено стать художником, могут поиграть в него, нанявшись подмастерьем. Поэтому я не стыжусь ящика с мелками и фломастерами, которыми я часами раскрашиваю картины великих и любимых. Эта, казалось бы, механическая работа на чужом поле позволяет не только копировать художника, но и понимать его изнутри. Выбирая вслед за оригиналом тот или иной цвет, ты догадываешься, что ту же задачу решал мастер, и выбор его был не произволен, а продиктован артистической необходимостью. Проделав весь путь вместе с автором, ты уже не удивляешься зеленой женщине Матисса или желтой комнате Ван Гога. Вот так Бродский учил стихам, демонстрируя студентам неизбежность каждой следующей строки.

Характерно, что в моем городке закрылся гигантский книжный магазин, а на его месте появился еще более грандиозный универмаг «Сделай сам» с большим отделом раскрасок.

Я понятия не имею, ни как выглядит AlphaZero, ни что у нее внутри, но это совершенно не важно. Важно, что у нее — самый высокий интеллект в мире, и не только среди машин.

Впрочем, что такое интеллект, я тоже не знаю, во всяком случае — наверняка. Меня всегда уверяли, что он измеряется способностью найти лишние кружочки и квадратики, выстроить правильную последовательность цифр, букв или зайчиков и решать логические уравнения. Когда первый переведенный с английского задачник по определению коэффициента интеллекта попал в наши руки, мы, соревнуясь, затаскали его до дыр. Победил тот, кто подсмотрел ответы. Проиграла моя бабушка, которая не могла понять вопросы, но умела скроить пальто.

Автор культовой книги «Ружья, микробы и сталь» Джаред Даймонд, сумевший географию сделать поп-наукой, уверял, что абориген Новой Гвинеи обладает ничуть не меньшим интеллектом, чем житель Нью-Йорка, ибо заблудиться в джунглях проще, чем в Манхэттене. Приматолог Франц де Вааль, представивший миру любвеобильных обезьян бонобо, пошел дальше. Он предположил, что белки не уступают нам в интеллекте, потому что находят спрятанные орехи, в чем куда больше толку, чем в крестиках и ноликах.

В сущности, тут нет ничего странного. Наука имеет дело с тем, что может посчитать и назвать интеллектом. С одной стороны, такой метод привел к величественному результату — созданию цивилизации. С другой — это все равно что искать потерянные часы под фонарем, потому что там лучше видно.

Но до тех пор, пока этот спор не завершится универсальным определением, мир нашел компромисс. Расположившись между наукой и искусством, он служит привычной мерой интеллекта, который понятен всем удосужившимся выучить ходы, даже если они называют ладью турой, а ферзя — королевой.

Не то чтобы шахматы были так важны. Они бесполезны, но очень дороги. В этом я твердо убежден, поскольку вырос в городе Михаила Таля. Более того, он закончил наш филфак, где (надо думать, под влиянием Васюков) писал диплом по Ильфу и Петрову. В детстве я каждый день гулял по парку, где теперь ему поставлен памятник: человек с шахматной доской. Каждый рижанин врет, что хоть раз сидел за ней с Талем, но никто не выигрывал у гроссмейстера, справедливо считавшегося Моцартом шахмат. В его стиле напрочь отсутствовала основательность других титанов черно-белой доски. Это было особенно заметно, когда Таль сражался за звание чемпиона мира с Ботвинником. Остряки называли эту битву «иудейской войной во славу русского народа».