Джугафилия и советский статистический эпос - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Орешкин cтр.№ 18

Строго говоря, математическое мышление устроено так же, просто оно сводит бытовое понятие очевидности к аксиомам, которые не нуждаются в доказательстве, ибо приняты как догмат. Параллельные прямые не пересекаются. Это доказано? Нет, принято на веру в качестве одного из начал евклидовой геометрии. Если допустить, что они способны пересечься или разойтись где-то в бесконечности, получится совсем другая геометрия — Римана, Лобачевского. Тоже формально непротиворечивая и вполне релевантная для описания организации пространства в глубоком космосе или внутри живого вещества, где безукоризненно прямых и тем более параллельных линий не бывает.

Наука (особенно математика), как наиболее строго организованная сфера человеческого знания, лучше и точнее других отдает себе отчет в собственном несовершенстве. От Сократа («я знаю, что ничего не знаю») и Канта с его критикой «чистого разума» до Вернадского, философской школы позитивизма, агностицизма и т. д. После XX века, с его теоремами Геделя о логической неполноте, открытиями квантовой физики, статистической генетики и пр. и пр., рассуждать о безукоризненно строгом знании и «чисто научном» доказательстве вообще стало неприлично. В любом так называемом научном факте присутствует неуловимая доля недоказуемых допущений, которую при желании можно назвать «верой». Даже утверждения типа 2х2=4 верны лишь в рамках неформальных допущений, касающихся устройства бесконечного ряда натуральных чисел.

Сегодня, в отличие от XIX века, разница между научным и религиозным мышлением состоит в том, что наука, во-первых, признает в себе наличие недоказуемых элементов «веры» (поэтому многие выдающиеся ученые были верующими людьми — здесь вовсе нет логического противоречия) и, во-вторых, старается эти элементы по возможности строго обозначить, ограничив сферу своей компетенции. Религиозное мышление, напротив, претендует на обладание универсальным и целостным знанием, хотя в теории оно тоже вынуждено признавать свою неполноту, ибо полным знанием обладает лишь Бог.

Речь, таким образом, лишь о мере дикости, с которой та или иная модель мировоззрения насаждается своими носителями. Большевики насаждали свою языческую веру в земного бога с поистине варварской непримиримостью — как и положено обладателям бинарных очей. В результате постсоветская культура и когнитивная матрица страдают наследственным разрывом между небесами всепобеждающей теории и скорбной землей фактов. Материальный мир, угодивший под управление ложной системы приоритетов, объективно отстает от более вменяемых конкурентов. В ответ его пропагандистский образ (с сопутствующим комплектом правдоподобных рассуждений, свидетелей, апостолов и страстотерпцев) взвивается все выше в облака. Что неудивительно: статус иде-ократии определяется престижем Идеи. На практике советские вожди исходили именно из этого тайного знания, основное (после репрессивного аппарата) внимание уделяя пропаганде и агитации. Подчиненное им население было обязано веровать в Идею материализма вопреки прямому материальному опыту.

Коммунистический Великий поход начинался с ложной мобилизационной идеи (социального мифа) Маркса. И закончился столь же ложными объяснениями провала. «Предатели», «удар в спину», «заговор глобальной закулисы», «Горбачеву с Ельциным заплатили» — это ведь даже не объяснения, а погремушечки-отвлеку-шечки для совсем уж младенческого сознания. Никто из лидеров не хочет крушения политического пространства, на котором зиждется его власть, — и Горбачев тоже. Другой вопрос, если иссякли ресурсы, обеспечивающие контроль. Случай в мировой истории далеко не первый. И, конечно, не последний.

Но это действительность, а мы о сказке. То есть о советском нерушимом величии, адских изменах и сатанинских замыслах. Двухтактный двигатель пропаганды (от невыполнимых обещаний к сказочным оправданиям с охладителем в виде бездны забвения) мог бы работать бесконечно — если бы не трение с действительностью. Оно рано или поздно берет свое: любой perpetuum mobile, включая социальный, хорош лишь на картинке. Впрочем, картинка (дизайн) раньше или позже тоже надоедает.

Значит, приехали. Гибридному псевдоидеократическому режиму постсоветской России приближается конец вместе с его недоделанными очевидностями — примерно как Проханову с его матрешечно-шкатулочным Сталиным. Вовсе не факт, что это уж так замечательно: верить, что любая альтернатива будет лучше, может лишь линейный когнитивный аппарат. К сожалению, именно он достался нам в наследство от великого прошлого. Хотя хочется надеяться, что за последние 25 лет мы хотя бы отчасти восстановили способность к стереоскопическому мышлению. Несмотря на то, что система власти, надо отдать ей честь, этому мешала и мешает изо всех сил.

Для сохранения режима нужно либо завинчивать гайки (крепить информационную изоляцию), либо менять дизайн — причем не только снаружи. В идеале хорошо бы совместить жесткое соблюдение законности с последовательным реформированием по европейским рецептам типа Александра II или Столыпина. Но это точно не наш случай: обитателями вертикали власть воспринимается как самодовлеющая ценность, возвышающая их над правом и законом.

Зато на этой развилке ясно проявляются настоящие, а не фасадные приоритеты их корпоративного менеджмента. Либо торможение и подмораживание страны для сохранения своих вертикальных позиций, либо, наоборот, ограничение своих корпоративных интересов ради развития страны. Суть выбора описывается не словами, а действиями. Они отражены во вполне материальных последствиях. Однако последствия видны далеко не всем и не сразу: патриотические очи в соответствии с техническим заданием косят в сторону.

Эмпирический факт состоит в том, что путинским вертикалистам 15 лет терпеливо объясняли: не садись на газовый пенек, не ешь нефтяной пирожок — козленочком станешь. Они в ответ: «Гы-гы-гы, не смешите мои искандеры». Ну, что тут скажешь. Жить в социальном мифе — особый кайф, сродни наркотическому. Ты велик и могуч, скачешь от победы к победе, только искры из-под стальных копыт… Все выше и выше. Пока однажды не очнешься опять на уровне моря перед разбитым корытом, с несгибаемыми коленями и прочими признаками абстинентного синдрома. Берег называется Россия, на нем обитают 146 млн человек. Это, что называется, цена вопроса.

Идеал и действительность. Куриная слепота

Все достаточно понятно — если, конечно, имеется намерение понять. Дело касается не только интерпретации прошлого, но и объяснения настоящего. Возьмем факт объективной действительности. На президентских выборах 2012 г., согласно официальным данным, Чечня подала за В.В. Путина 99,8 % голосов при явке 99,6 %. Кажется, ясно, что в реальной жизни такого не бывает — как не было и в СССР. Десятки тысяч (по оценкам демографов, около 150 тыс.) взрослых чеченцев, обладающих правом голоса, живут и работают далеко от республики. От Калининграда до Владивостока. А на выборы, значит, все одномоментно стянулись на малую родину и дружно проголосовали как один.

Налицо заурядная приписка. При официальном числе зарегистрированных избирателей в республике около 700 тыс. отъезд в поисках работы в другие регионы 150 тыс. означает, что явка более 85 % невозможна чисто физически. А нарисовано 99,6 %. В общем, никто особенно этого и не скрывает, предпочитая просто отмахиваться как от локального эксцесса. Но за этой мелочью ценностный выбор, которого власти и население предпочитают не видеть, чтобы не рушить картину мира. Либо мы уважаем российских избирателей и российское государство вместе с его законами — и тогда электоральных джигитов следует привлекать по статье 142 УК РФ (фальсификация избирательных документов, до четырех лет лишения свободы). Либо делаем вид, что не видим очевидного. То есть зажмуриваемся и соглашаемся быть метафизическими копытными, гордо поднимающимися с колен.