Игра в молчанку - читать онлайн книгу. Автор: Эбби Гривз cтр.№ 77

К тому моменту, когда я выходила из ванной, ты уже успевал дать ей денег. Ты никогда об этом не упоминал, но я догадывалась. И все равно, на следующий ли день или позже, я обнаруживала, что моя сумочка открыта, а деньги исчезли. В конце концов я перестала брать зарплату наличными и даже хотела сказать тебе, чтобы ты делал то же самое, но промолчала. Я была уверена, что ты меня не послушаешь. Что бы она стала делать без твоих десяток и двадцаток? Даже подумать об этом мне было страшно.

Запирать Элинор я не хотела. Нельзя же держать собственного ребенка под замком, словно в тюрьме. Однажды мы попробовали серьезно с ней поговорить, но… «Серьезно поговорить» должно было бы означать, что мы сумеем заставить ее выслушать нас, в действительности же было наоборот. Это не мы пытались наставить ее на путь истинный, это она перечисляла нам то, что мы должны делать и чего не должны (главным образом – не лезть не в свое дело), и в ее голосе звучали такие горечь и гнев, что… Да что я тебе рассказываю, Фрэнк! Вряд ли ты сумел это забыть.

Года через четыре после того, как Элли бросила университет и месяцев через пять после того, как мы видели ее в последний раз, она нашла какую-то работу в окрестностях Оксфорда. «Можно я пока поживу у вас? – сказала она. – Временно». На практике это обернулось тем, что она приходила и уходила в любой час дня или ночи, брала, что вздумается, и исчезала, прежде чем мы успевали ее остановить.

Знаешь, Фрэнк, что я вижу теперь, стоит мне только закрыть глаза? Какая картина встает передо мной почти каждую ночь?.. Тот вечер, когда ты застал ее с моей сумочкой в руках. Но это не ты, а она схватила тебя за плечи и тащила вдоль коридора к лестнице. На полпути ты зацепился за радиатор отопления, колени у тебя подогнулись, и ты едва не потерял равновесие. Лицо у тебя было такое, что я поняла: ты готов к чему угодно.

– Элинор, прекрати!.. – я обхватила дочь сзади за пояс и потянула изо всех сил, стараясь оторвать ее от тебя. Еще никогда я не видела Элинор такой грубой, некрасивой, страшной. Раньше она всегда держала себя в руках, но сейчас, казалось, в нее вселился какой-то злой дух.

– Не трогай меня! Оставьте меня в покое!

Элинор отпустила тебя, но все еще была достаточно близко, чтобы брызги слюны из ее перекошенного злобой рта попали тебе в лицо.

– Дорогая, пожалуйста… – я пыталась успокоить ее, пыталась усадить на ступеньки лестницы, но она, казалось, не слышала. Ты же был слишком потрясен, чтобы что-то сказать или сделать, чтобы мне помочь.

Вырвавшись из моих рук, Элинор попятилась.

– Ну все. Мне пора… – ее голос разнесся вдоль коридора, и повисшее в воздухе напряжение в одно мгновение сошло на нет. Притихла и сама Элинор. Остановившись, она всем весом облокотилась на перила лестницы и, оттолкнув локтем висевшие на вешалке куртки, обхватила голову руками.

– Мне и в самом деле пора, – повторила она почти жалобно.

Отговаривать ее я не собиралась.

– Постой, не уходи!.. – проговорил ты, все еще опираясь рукой о стену, но Элинор уже поднималась по лестнице.

Через несколько минут она спустилась, таща за собой свою сумку, и, обогнув меня, шагнула прямо к тебе.

– Прости меня, папа, – с этими словами Элинор поцеловала тебя в щеку, потом стремительно повернулась к выходу. Через секунду ее уже не было.

Мы не стали удерживать ее, не так ли? Мы не применили силу, не преградили ей путь. Мы могли кричать, плакать, умолять, приводить какие-то аргументы, но мы не могли запереть ее в доме. Поступить так означало бы покуситься на самое прекрасное, что в ней было – на ее стремление к свободе.

Ах, если бы я тогда знала, что́ произойдет очень скоро! Тогда бы, конечно, все было по-другому. Вот уже шесть месяцев я каждый день думаю о том, что бы я сделала, если бы знала, что больше никогда ее не увижу. Такие вещи остаются в памяти навсегда, поэтому очень важно не испортить последний снимок, которым впоследствии будешь дорожить. Клянусь тебе, Фрэнк, если бы можно было вернуть тот день, я бы все сделала иначе. Я бы остановила Элли, даже если бы это стоило мне жизни.

А теперь, прежде чем я сделаю свое последнее – и самое страшное – признание, прежде чем я расскажу тебе, что случилось, я хотела бы записать еще одну вещь. Потерпи немного, Фрэнк, пожалуйста. Всего несколько минут, и я расскажу тебе все, обещаю, а пока… Возьми ручку – они лежат в ящике стола, в самой глубине – и расслабься. Интересно, кстати, замечал ли ты, что, как бы тяжело мне ни было, я все-таки иногда расслаблялась? Лучше всего это получалось у меня вечером, в сумерки, но тебя я прошу: постарайся выполнить мою просьбу прямо сейчас, сколько бы ни было на часах.

Итак, я продолжаю… Когда наступают сумерки, я сажусь на кухне, устраиваюсь поудобнее, закрываю глаза и начинаю думать об Элинор. В эти минуты я как будто делаю серию моментальных снимков ее жизни. Знаешь, оказывается я хорошо помню, сколько раз за всю жизнь я сказала ей, что люблю ее. Точнее, я помню не сколько раз я ей это говорила, а помню каждый такой раз. В конце концов мне пришло в голову подсчитать эти разы на бумаге. Я так старалась не пропустить ни одного такого момента, что довольно часто, открывая глаза, видела, что час уже поздний и что я только напрасно жгу свет, потому что на бумаге передо мной чернеют ряды палочек-отметок, составленных так тесно, что сосчитать их нет никакой возможности. Эти записи, если их можно так назвать, я храню в нижнем ящике комода в комнате Элинор. Они и сейчас там, так что можешь на них взглянуть, если хочешь. Думаю, ты сразу увидишь, что в одни дни моя память работала лучше, а в другие хуже.

Сейчас мне вдруг пришло в голову, что было бы, если бы я попыталась подсчитать, сколько раз я обращалась с этими же словами к тебе. Больше, чем к Элинор (за сорок-то лет!), или меньше? Правда, мы оба выражали свои чувства достаточно сдержанно, точнее – мы старались делать это не вслух, чтобы не сотрясать зря воздух. Для нас любовь была заключена не в словах – не в одних только словах. Окружающим мы не стеснялись демонстрировать свои чувства открыто, но промеж себя… То, что соединяло нас, было намного тише, мягче и глубже. И ничто другое меня бы не устроило.

Но любовь к ребенку – это нечто другое, правда? Это особенное чувство, которое не измерить никак. Сравнивать эти два вида любви бесполезно. Кого из нас ты вынес бы из горящего здания, если бы мог спасти только кого-то одного? Ответ, я думаю, ясен, и все же я бы задумалась, какой муж смог бы бросить жену в пылающем аду? Если бы, к примеру, я увидела, что ты гибнешь в огне, я самовоспламенилась бы в ту же секунду!

Но вернемся к моим подсчетам. За последние пять лет я вспомнила только два-три десятка случаев, когда я говорила Элинор о своей любви. Нет, я продолжала ее любить. Я любила ее даже больше, если такое возможно. Я любила ее сильнее, горячее, чем прежде, хотя и знала, что она никогда не ответит мне тем же. Так уж устроена любовь. Ты отдаешь и отдаешь, ничего не получая взамен. Конечно, всегда можно надеяться на ответное чувство – крошечное, слабое, хрупкое, драгоценное. От тебя могут отмахнуться десятки, сотни раз, и все равно любовь никуда не денется. Она не вещественна, как цветочный аромат, и ее нельзя взять в руки и отбросить подальше.