Собачий царь - читать онлайн книгу. Автор: Улья Нова cтр.№ 45

Иногда подвозил разинь, забывали в машине зонты, косметички, фотоаппараты, записные книжки, зажигалки и стеклянные бусы. Ох, не доверял Водило оброненному. Он находки неохотно осматривал, морщился, будто от боли зубной, и в багажник швырял. Так вещица чужая по городу и каталась, и болталась, сирота. Темно в багажнике и сухо, хорошо там чужое проветривать, друг об дружку незнакомое обстукивать, чтобы освободились вещи от прежней жизни и хозяев старых позабыли. Не спешил Вадим вносить случайное к себе домой, очень не хотел он посторонних неприятностей, добра незнакомого не искал, зла нечаянного опасался. Потому что долго помнят люди оброненное и нашедшего их утварь не прощают.

Смолоду остерегался Водило, как бы попутчики ему беду не оставили, хворь привязчивую не подкинули, участь худую не подбросили. Говорила не раз Вадиму матушка, пока жива была: «От удачи злой как избавиться? Лучше её кому-нибудь подослать, а самому убежать. Но на открытом месте беда не остаётся, вослед несётся, хозяина догоняет, нагоняй затевает, сама как сажа бела, ещё злей, чем была. А вот дождливым вечером, когда фонари слепые стоят, а зрячие еле-еле чадят, самое время от беды отказываться, от злой удачи отвязываться, горе горбатое с плеч стряхивать, Недайбога от себя отлучать. Не сыщешь для этого лучшего места, чем чужое авто. Поэтому, сынок, тёмных личностей на дороге остерегайся. А ещё знай, долго ли, коротко ли проездишь по городу, обязательно однажды попадётся тебе на большой дороге чаровница: глаза чёрные, кусачие, как хорьки, по клетке мечутся. Сама печальная, сразу хочется её обогреть, защитить, хоть до края света отвезти. Впустишь её в машину, обогреешь чёрную лебедицу, разговор душевный заведёшь, на чай позовёшь, баньку растопишь, в кроватку положишь, полюбишь, расцелуешь, к сердцу прижмёшь, к сраму пришьёшь, своей назовёшь. Только помни, сынок: если у девицы глазки-хорьки кусачие, как сажа чёрные волосы, значит, мысли в ней злющие, а мечты как голодные осы. Если с длинными когтями у ней рука, значит, наверняка в сердце обиды какие-то давние и печали, как в банке, сдавлены. Захочешь её обогреть, чёрного котёнка обелить, завоевать, захомутать, к дому привязать. Только чёрная девица на улицу стремится, на волю глядит, неохота ей в горнице сидеть, скучно ей на кухоньке крутиться, хочет вечерком погулять, ночкой тёмной в ступе полетать. Станешь лебедицу отговаривать, дорогими подарками одаривать, розами-цветами подкупать, камешками-тряпочками осыпать. Только чёрная девица, дикая лебедица, не подкупается, не приручается. Станешь ты, милок, горевать, от тоски лысеть да усыхать. Станешь на неё покрикивать, двери на щеколды запирать, форточки да ставенки затворять. Всё равно улетит чёрная девица от тебя навсегда, не узнаешь, куда. Останутся от неё в доме гребёнка, зубная щётка, заколка, чоботы на молнии, поясок, часики или кольцо. Так-то злая удача оставляется, так беда чужая приручается. А ты побрякушками этими не дорожи, на память их не храни. Тремя алыми лентами перевяжи, на четыре дня в шкафу запри-замкни, вечером буднего дня через левое плечо брось вниз по реке. Вот и уплывёт ничейное горе в море».

Улыбался Водило Вадим матушкиной сказке, головой кивал, для виду соглашался. А про себя думал: «В такую беду – не попаду. А если встретится на большой дороге чаровница, как-нибудь её проведу, уму-разуму научу, когти поостригу, жало пооборву, как приручить – пойму, чем привязать – найду». Не боялся он чёрных девиц, не пугался красавиц с бегающими глазами, но всё же оброненное недолюбливал, остерегаясь, как бы попутчики ненароком беду свою не оставили, участь худую не подбросили.

А Лай Лаича Брехуна видел Вадим всего один раз. Встретились они по чистой случайности в ливень великий и разбежались каждый в свою сторону. У Брехуна память на лица такая, словно его каждый встречный занозит. Даже рожи случайных прохожих, что друг на друга похожи, с лёту различает: где видел, что сказали, как скривились, о чём смолчали. И Водилу Вадима с того самого ливня Собачий царь заприметил.

Бывало, удавался среди дня или под вечер незанятый ничем, не расписанный по мелочи час. Как его с пользой потратить, на что со смыслом употребить, кто бы знал. Поэтому отправлялся Вадим в такие дни Симонова проведать. Ехал не спеша, руль крутил чинно, по этой дороге никогда не хамил, никого не обгонял, перед лужами притормаживал. С каждым переулком сходили с него вся молодецкая спесь и водительская гордыня. Радио приструнял, чтобы напевало тише. Узелки-скверики примечал, тенистые дворы припоминал, сам словно весь оттаивал. Минут за пять до поворота всегда начинал волноваться, встречу предчувствовал. А свернёт в проулок, в лапы ветра зимнего вынырнет, по сторонам осмотрится, что за народ, приметит, машину замкнёт, дублёнку запахнёт, вот и пропало спокойствие. Идёт по кленовой аллее и гадает: как там Симонов, не приключилось ли чего, ведь давно к нему не выбирался, за делами этими закрутился-заблудился весь. Издали ухватывал: вон он, цел вроде бы, невредим с виду, подозревает, что сегодня к нему наведаются, аж светится. Тогда в Водиле тоже вспыхивала радость, срывался и нетерпеливо летел в объятия к Симонову-молчуну. Но на бегу за сердце иной раз ущипнёт: а ведь плох Симонов, за улыбкой лучистой много топит свинцовых дум, за взглядом ласковым много прячет печалей. Но от восторга, что снова встретились, что оба ничего себе, живы, скрипим, забывал Вадим расспросить, как дела, не обижает ли кто, не нужно ли чего. Подбегал, сигарету к губе приклеивал и начинал всегда с одинаковой присказки:

– Тут на днях еду я…

Симонов прищурится, молчит, внимает. Шапка на нём белая, брови у него в инее. И не поймёшь, что он там себе думает. А запнёшься нечаянно, глянешь на него украдкой – и пронзает: молчаливый, крепкий, а ведь с каждым разом всё сильнее сдаёт Молчальник. Это ясно без слов, тут не надо выпытывать, как живёшь. Плохо живёт, а силы ему даются оттого, что к другим сердечен. Расправит отбитую спину, щербато ухмыльнётся и всем своим видом будто бы требует: «Ну, рассказывай! Не зря же ты ехал за тридевять земель. Говори, о чём печалишься. Сообщай, чему рад. Выкладывай всё, что тебя гнетёт».

Сначала Вадим всегда рассуждал степенно и по порядку, потом срывался, тараторил трещоткой, спеша поведать всё, что накипело, что нажилось. О том, как носится на четырёх колёсах день-деньской, а иногда ночь-полночь по городу разъезжает. Днём доставляет одного начальника по его мутноватым делам. Если с совещания нудного отпустит, почему бы по дороге не подбросить до метро, до остановки незадачливых, которые автобуса ждать не желают или любят по столице проехаться с ветерком. И ночью редко спит Водило: «Мы покуда живы, покрутимся», – ночью возит он лёгкую на подъём барыньку, куда та скапризничает. Захочет барыня Мандолина Подольская в дождливую полночь красной икры, едут за икрой, не понравится ей публика в круглосуточном магазине с колоннами, срываются в казино, соскучится по клубам, летят скорее туда, чтобы душечка вволю надрыгалась, скинула дородное сало с боков. Чтобы с пареньками безусыми от души пошалила. И повеселела. Свое собственное корыто-авто за это Водило справил. Отыскал в Люблине таратайку объезженную, но небитую. В ней в ночное время барыню Мандолину поджидает возле заведений, где та впотьмах омолаживается и шалит. А и что такого, если щедро она умеет за усердие и терпение вознаградить.