Собачий царь - читать онлайн книгу. Автор: Улья Нова cтр.№ 43

Как же отличить, когда крутится он день-деньской, будто укушенный. Зараз на четыре стороны разбегается, на клочки по закоулкам разрывается. Напиться не успевает Лохматый, досыта наесться не может, выспаться не даёт раскладушка. Денег на всё не хватает. Да ещё кум забирает три царства: за ночлег, за невкусную кашу и по выходным – за душ. Надо бы на зиму тулупом разжиться, сапоги прикупить на морозы. А душе в фанерном пельмене тесно, сердцу в сыром проулке тоскливо: извёлся под пасмурным небом, всё куда-то тянет сбежать.

Вот и вспомнился сам собою тот последний наказ Лопушихин. Платочком слёзы утирая, кричала в оконце купе: «Как приедешь в Москву, не спеши себя людям навязывать. Без разбору помощь не подсовывай, бестолковое ярмо не надевай. Поначалу осмотрись, разведай, тихой сапой в дело складное сунься. Поближе к деньге придвинься. Кормушку сумей угадать. Не давай глазищам жадным воли. Не садись на место гнилое. Без веской причины не буйствуй. Кулак придержи в узде. И запомни самое главное: Лай Лаича, собачьего заступника, человечьего сурового укротителя надобно в столице разыскать».

Холода в Москву Залесскую наведались. Сворой ворвались из окрестных оврагов ураганы зубастые. Первый снег обелил сединой улицы, но под утро не удержался, всё же съела его земля. Перволёдок блеснул да оплавился. А уж третий снегопад всю ночь наяривал: распушились сугробы грудастые, замело тропинки в скверах окраинных. Дрожал Лохматый в фанерном наряде. Для обогрева в ладоши хлопал, ногами плясовую притопывал, голосисто частушки весёлые в насупленное небо орал. Старался духом не падать, отчаянье своё не показывать, но уж очень худо получалось. Так и подмывало заскулить. Чувствовал: ошивается рядом Недайбог. Псина во дворах завывала. Галки на проводах качались, насылая усталость и грусть.

Резальщица салатов Катька иногда из столовой выбегала, чарку подносила для тепла. А глаза-то синие прятала, заговаривать с пельменем стеснялась. И скорей уносилась обратно, громко шлёпая заношенными тапками. Но потом с чего-то перестала, может быть, про Лопушиху разведала или у кастрюль закрутилась и пельменя угощать забросила.

После встречи с Топтыгиным, после того как признал её хоть один человек в Москве, разгулялась по столице Зима-молодица, распушилась Зина Озёрная. Из просторного рукава шубейки в небо лужёное швыряла она осколки метелей, в переулках раскидывала щедрые мотки вьюг смекалистых. Белой бабочкой-ветреницей летала над крышами, обнимала скверы центральные, осыпала снежком остановки пустынные. Повсюду искала Башляя. Но найти никак не могла. Ни на сумрачной людной окраине, ни на улицах центральных хорохористых. Ни в особняках белёных. Ни в оконцах сутулых хрущёвок никого похожего не приметила. А ведь заглядывала она не раз, не два сквозь оконце мутное в ту столовую. И Башляя-хозяина мельком видела. Но былого паренька не признала. Огрубел Башляй. Раздобрел, как боров. Старым битым волком оскалился. Закрутился, закружился, уработался. За квартиру, за дачку с баней, за машину, за прочие удобства потерял-промотал молодость. Пузо отрастил. Плешь развёл. Не слагалось из него Башляя прежнего. Был теперь он мужик стареющий. Да при том порядком жизнью потрёпанный, поистраченный, прокурившийся. И от мутных дел затосковавший.

Не узнала Зина своего ненаглядного. Кружила, металась над домами московскими. И Башляя упрямо звала. От отчаянья о десяти зеркалах сделались её крылья. Задрожал воздух осипшими колокольцами, забренчал повсюду мороз нешуточный. Снег на всех садился, повсюду валялся, никого не боялся.

Засыпало в проулке рядок бездорожников. Поспешали прохожие на прямых ногах, растянуться на тротуаре побаивались, от пельменя на морозце ядрёном отмахивались. От его частушек хриплых недовольно и гневно отнекивались. Кутались в воротники, шарфы да шапки, оглохнув и ослепнув ко всему окончательно. Только и пыхтели: «Ну и Зима!» Признали, значит, Зину горемычную. Забоялись омутницу озёрную. Стали её уважать. Ну, она на радостях раззадорилась. От несчастных поисков беглеца отвлеклась и морозы ещё сильнее затеяла.

Отнимались у Лохматого пальцы рук. Притопывал он возле крыльца заснеженного в кромешном забытьи, одеревенелый, простуженный. Носом раскатисто шмыгал, аж в Замоскворечье слыхали. Всё чаще, на ветру коченея, сквозь сиреневую витрину столовой в тепло ненасытно глядел он. Мигал в красном углу столовой телевизор. Распинался на экране Сам-Первый. Так докладывал основательно, так рубил наотмашь убедительно, во все стороны швырял козырные тузы-слова. Что не хочешь, а с лёту верилось.

Тепло в столовой. И сухо. Повсюду там струится богатый блинный пар. Ползут запашки перчёные. Кофейные. Да пряничные. Жуют увлечённо за столиками довольные посетители. Девицы скуластые салатами задорно похрустывают. В сапожках новых, сияющих. В расхлябанных пёстрых кофточках. Бабёнки цветущие, бугристые, в дорогие шали закутанные, за обе щёки блины с вареньем уписывают. Голосисто подзывают Катьку, машут белой рукой мальцу с подносом, настоятельно добавки требуют. От горячего аж в испарине. От перчёного аж в поту. Мужики пузатые и румяные азартно меню изучают, заказы делают. На морозные дни жирок завязывают. Для побед и невзгод вес накапливают. Или, жором великим раззадорившись, безо всякой цели щи едят.

Засмотрелся Лохматый на обедающих, сто раз ему ненасытно сглотнулось. Ощутил своё пустое брюхо, раззадорился лютым голодом. Окончательно остервенел. Позабыл, что пельменем работает. Столько разных прохожих мечтательных упустил мимо себя без внимания. Спешащих по морозцу барынек наотрез на чаёк зазывать забыл. И зимцерл из удалых бездорожников на рыбный рулет не приманивал. Всё внутрь, сквозь витрину столовой, ненасытно и жадно глядел.

В самом центре зала некурящего, на высокой синей приступочке высится телега с закусками. С огурцами малосольными хрустящими, с сочными мочёными яблочками, с квашеной капустой рассыпчатой. Столько там всего – не перечесть. Стережёт тридцать три угощения неохватный Тимофей-мужик. Молчаливый, важный, насупленный. Но на разные вопросы назойливые, про опята в масле, про селёдочку – отвечает тихо и вкрадчиво, с ласковой служебной улыбкой. Целый день возле телеги он крутится в новой чистенькой косоворотке. Никогда ничего тайком не скушает. На огурец оброненный не позарится. И от рюмки-подношения, будто бы ошпаренный, всегда откажется. Как привязанный он к этим закускам: покурить на крыльцо не идёт. Плечи широченные расправит, справедливо по сторонам зыркнет. Стоит истуканом бесчувственным. Пыхтит бородатым идолом. Будто бы из камня цельного вырублен. И за это Тимофея в столовой все без исключения очень чтят. Каждый день уважительно вьётся перед ним Башляй-хозяин, предлагает на обед уху налимью. Не какие-нибудь там объедки. А свежайшую, горячую, с плиты. Посетители в Тимофее души не чают. Поначалу немного боятся. А потом украдкой обожают. Катька тоже за ним наблюдает и смущённо глаза отводит. Барыньки и девки ненасытные в сторону телеги поглядывают, глазками-шоколадками подслащивают, обещая много удовольствий.

Наблюдал за ним сквозь витрину Лохматый. Зарился на тёплое местечко. Раззадорился не на шутку, даже ветер перестал замечать. Как хотелось ему в тепло, к телеге. Чтобы хоть на час согрелись ноги. Чтобы плечи молодцом расправить. Кашлянуть раскатисто, глотнуть кипяточка, во всю грудь обширно вдохнуть.