Лицо у Лии было сосредоточенным, почти суровым, на меня она не смотрела, но я вдруг заметил, как на щеках начал разгораться румянец.
– Перестань пялиться на мои руки! – наконец не выдержала она.
– Почему? – изумился я.
– Ты же считаешь меня уродиной!
– Что ты, Лиечка! Ты очень красивая. Я завидую, как ты своими руками чернику рвёшь, у меня так не получается…
– Хватит! – Щека у Лии дёрнулась, и я осёкся, поняв, что, упомянув её руки, сморозил глупость. – Когда болтаешь, ещё хуже. Работай молча!
– Я вовсе не хотел тебя обидеть… – растерянно пробормотал я.
Лия отвернулась и с каменным лицом продолжила собирать чернику. Я тяжко вздохнул, развёл руками и, не найдя, что добавить, тоже стал рвать чернику. И всё же, несмотря на запрет, продолжал исподтишка поглядывать на Лию. Мне снова захотелось коснуться её руки и испытать странное ощущение непонятного разряда между нами, болезненное и вместе с тем влекущее. Я пытался вроде бы невзначай коснуться её пальцев, когда мы бросали ягоды в кузовок, но, как ни ловчился, из моей затеи ничего не выходило. То ли Лия читала мои мысли, то ли у неё было прекрасное периферийное зрение. Поняв, что моя уловка разгадана, я снова тяжко вздохнул и продолжил собирать чернику, не глядя на Лию. Нечего себя попусту обнадёживать.
Руки встретились над кузовком действительно невзначай, когда он был уже почти полон. Снова между нами проскочила болезненно-томная искра, но в этот раз Лия ладонь не отдёрнула, и наши руки будто прикипели друг к дружке. Медленно-медленно, боясь поверить в случившееся, я поднял глаза на Лию. Она застыла в неподвижности, в упор смотрела на меня широко распахнутыми глазами, и только голубая венка дёргалась у неё на шее, да лицо наливалось румянцем. Всё ещё не веря себе, я осторожно потянулся к Лие и наконец-то поцеловал.
Но вкуса губ так и не ощутил, потому что началось сплошное сумасшествие. Светопреставление, угар. Сознание затянул белесый туман, я ослеп, потерял чувство ориентации в пространстве и весьма смутно представлял, что с нами происходило. Кажется, мы срывали друг с друга одежды, кажется, в буйстве экстаза, слившись воедино, катались по черничнику… Все эмоции выплеснулись, захлестнули громадной, как цунами, волной, и не было желания в них разбираться. Хотелось одного: быть на гребне сумасшедшей волны своих эмоций, ощущать заполонившее душу, перехлёстывающее через край чувство беспредельного восторга.
Когда я очнулся и смог наконец что-либо соображать, то увидел, что мы голышом лежим посреди Аюшкиного лога, чумазые от черничного сока. Голова Лии покоилась на сгибе моей руки, глаза были закрыты. Черты лица разгладились, утратили отчуждённость, и оно было спокойным и умиротворённым. Парик где-то потерялся, но голова оказалась не лысой – её покрывала причудливая причёска из ороговевших, превратившихся в монолитную застывшую шапку, каштановых волос. Известный мутагенный фактор носорожьего рога, но у людей практически не встречающийся.
– Я же говорила, что уродина, – не открывая глаз, сказала Лия.
– Что ты, Лиечка, ты очень красивая… – сказал я и вдруг понял, что не вру.
Я взял её безвольную руку, повернул к себе ладошкой, поцеловал и ощутил на губах лёгкое покалывание. Ещё мгновение назад эти ладони жгли моё тело. Я снова поцеловал ладошку и почувствовал терпко-горьковатый запах разогретой солнцем хвои. Нет, это были не духи и не запах леса – так пахло её тело.
– Будешь теперь весь зелёный, как я, – тихо сказала Лия.
– Ну и что?
Я покосился и увидел, что она смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Взгляд был настолько проникновенный и открытый, что в душе всё перевернулось, и я невольно отвёл глаза. На такую искренность я был неспособен.
– На себя посмотри… – смущённо пробормотал я. – Вся в черничном соке… Кстати, черника из семейства вересковых.
– И что из этого? – натянуто спросила Лия. Она меня поняла.
– Существует древняя баллада, что когда-то из вереска варили чудодейственный мёд, – проговорил я. – Но рецепт его приготовления последний медовар унёс с собой в могилу, и под пытками не раскрыв секрет. – Я снова поцеловал её ладошку и тихо процитировал: – «…Пускай со мной умрёт моя святая тайна, мой вересковый мёд».
– Я знаю эту балладу, – отстранённо сказала Лия. Не цитат из легенды она ждала от меня.
Я наконец отважился, посмотрел ей в глаза и постарался, чтобы мой взгляд был таким же открытым и искренним, как её.
– У меня такое чувство, будто только что пил вересковый мёд, – сказал я и потянулся к её губам.
Но Лия отстранилась.
– Погоди, здесь кто-то есть…
Я приподнялся, окинул взглядом полянку и не узнал её. Ровный ковёр черничника был смят, растерзан, истоптан, наша одежда, разбросанная по поляне, пестрела пятнами черничного сока, кузовок лежал на боку, собранные ягоды рассыпаны. Да уж, порезвились мы, иначе не скажешь… Будто в колдовском угаре. Будто бабка нагадала. Кузьминична. Бедные лесные зверушки, о пропитании которых так пеклась Лия, ничего теперь им не достанется…
Никого на полянке я не увидел, зато услышал, как за трухлявым пеньком метрах в пяти кто-то возится и шуршит.
– Тише ты… – прошипел знакомый голос.
– А я хочу посмотреть… – протяжно ответил другой, тоже знакомый голос.
– Не высовывайся! – свистящим шёпотом предупредил первый голос, и я узнал птеродактиля Ксенофонта. – Не мешай им, они сексом занимаются.
– Не сексом, а любовью, – поправила Ля-Ля.
– Любовь, любовь… – пробурчал птеродактиль Ксенофонт. – Понапридумали… Естественное влечение полов с целью продолжения рода. Секс!
– А у них – любовь, – не согласилась Ля-Ля.
Я схватил кроссовку и запустил в пенёк. От удара с пенька посыпалась труха.
– А ну, не подглядывать!
– Мы и не думали…
Из-за пенька на длинной шее высунулась голова птеродактиля Ксенофонта. Я схватил вторую кроссовку, швырнул, метя в зубастую пасть, но промахнулся. Голова мгновенно спряталась, а кроссовка, снова попав в пенёк, подняла облачко трухлявой пыли. За пеньком закашляли.
– Не надо больше швыряться… Здесь дышать нечем.
– Тогда сидите тихо и не высовывайтесь, пока мы не оденемся!
– А вы что, голые?! – безмерно удивилась Ля-Ля. – Ой, я хочу посмотреть!
Она захихикала.
– Я кому-то посмотрю! – предупредил я. – И в тебя кроссовкой запущу!
– У тебя что, четыре ноги? – ехидно поинтересовался птеродактиль Ксенофонт, но высунуться из-за пенька на всякий случай поостерёгся. И правильно сделал.
– Две. Но на двоих – четыре. Ещё пара кроссовок осталась.
За пеньком помолчали.
– Ладно, убедил. Одевайтесь…