Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы - читать онлайн книгу. Автор: Димитрий Чураков cтр.№ 122

Отмеченная для эпохи русской революции двойственность почвеннических и модернизационных тенденций становится в это время ещё более наглядной, сужается и круг возможных альтернатив дальнейшего общественного развития. Но тот вывод, который был сделан нами применительно к середине 1918 г. (о том, что, несмотря на кризис и ликвидацию одних форм самоуправления, оно продолжало существовать и развиваться в других) представляется нам применимым и к 30-м годам.

Разумеется, мы не собираемся оспаривать выводы Т. Клиффа и других специалистов по истории рабочего движения периода индустриализации, что сталинская группа вынуждена была нанести целый ряд ударов по самостоятельности рабочего движения с тем, чтобы суметь самой удержаться у власти. Так, в ходе борьбы за единоначалие на производстве был упразднён так называемый треугольник, когда в выработке и принятии решений помимо директора участвовали также руководители профсоюзной и партийных ячеек этого предприятия. По сути речь шла об участии в управленческой деятельности рабочих, правда, в отчуждённой, опосредованной форме. Для понимания атмосферы 30-х гг. характерно, что, несмотря на то, что и профсоюзы, и партия давно стали составными частями политической системы, даже эта реликтовая форма рабочего контроля показалась теперь ненужной для правящей бюрократии. Официально треугольники были похоронены в 1937 г., когда на Пленуме ЦК один из ближайших сподвижников И. Сталина -А. Жданов заявил: «Треугольник представляет из себя совершенно недопустимую форму… Треугольник представляет нечто вроде какого-то коллегиального органа управления, в то время как наше хозяйственное руководство совсем иным образом построено».

Дальнейшему нажиму подверглись и сами профсоюзы, которые были лишены своего традиционного фундаментального права регулирования оплаты труда. В 1934 г. умерла традиция заключения коллективных договоров. В 1940 г. председатель ВЦСПС Шверник прокомментировал это следующим образом: «… когда план является решающим началом в развитии народного хозяйства, вопросы зарплаты не могут решаться вне плана, вне связи с ним. Таким образом, коллективный договор, как форма регулирования заработной платы, изжил себя». Ну и, конечно, серьёзно ограничивало возможность самоорганизации рабочих рабочее законодательство конца тридцатых годов. По сути, это было законодательство уже военного времени, и демократические процедуры в нём никак не предусматривались.

Раз за разом институты традиционного общества на уровне рабочего самоуправления вступали в конфликт с новейшими тенденциями в развитии общества. В результате шло подавление и разрушение этих традиционных институтов при отсутствии чего-либо нового, идущего им на смену. Но в том-то и заключалась особенность самоуправления рабочих в России, что его почвеннические, общинные корни не давали ему полностью поглотиться курсом модернизации. Возникает вопрос, можно ли в этой ситуации смотреть на постреволюционное развитие рабочего самоуправления в России только с точки зрения существования форм рабочей самоорганизации, тождественных западным?

Даже в самые трудные годы официальные рабочие организации продолжали нести немало черт, позволяющих говорить о существовании в СССР каких-то элементарных форм самоуправления рабочих. Эти проявления самоорганизации масс вряд ли возможно абсолютизировать, но с определённого уровня, пусть и очень низкого, государство, даже в лице администрации, уже не могло, а главное, не желало вмешиваться в деятельность этих низовых очагов рабочей самоорганизации. Подчас в каких-то передовых, скажем стахановских, бригадах элементы самоуправления приобретали даже производственный характер. Сегодня, как мы знаем, стахановское движение оценивается неоднозначно, но его роль в некоторой реанимации производственного самоуправления разве не заслуживает самого заинтересованного внимания?

В этом смысле профсоюзы и другие официальные формы рабочей самоорганизации играли роль буфера между личностью и государством. Советское общество вообще состояло из множества таких автономных, часто самодостаточных ячеек, контроль за которыми постоянно ускользал из рук центрального правительства.

Говоря о судьбах рабочего самоуправления после революции 1917 г., нельзя, хотя бы коротко, не упомянуть и ещё об одном обстоятельстве, прямо выходящем на затронутую в книге тему связи рабочих с их деревенскими корнями. До революции связь эта была достаточно широкой. Но что происходит в 1930-е гг.? Широко известный факт: в течение 1930-х гг. из аграрного сектора высвобождается около 20 млн человек. Частью они пополнили социальную группу управленцев, армию, интеллигенцию, уголовный мир, дно советского общества. Вместе с тем неоспоримо, что основная масса выходцев из деревни, а это в основном молодёжь, пополнила рабочий класс, численность которого в течение жизни одного поколения возросла с 9 до 23 млн человек, что не может быть объяснено естественным приростом.

С точки зрения западного человека, ситуация, порождённая миграционными процессами 30-х гг. представляется «обществом зыбучих песков». На первое место в оценках выступают различия между поколением рабочих 1930-х гг. и рабочими, сформировавшимися в период, предшествующий индустриализации. Складывалось мнение, постепенно перекочевавшее и в нашу литературу, что длительное время они оставались сельскими жителями, вырванными из привычной им социальной среды. Адаптация к городу протекала мучительно и далеко не гладко. И. Дойчер, например, полагал, что именно этому поколению рабочих советские города обязаны своим нынешним серым, мрачноватым, полуварварским видом. Российский же обозреватель С. Кара-Мурза пишет в этой связи о чём-то подобном новому изданию крепостничества – крепостничества заводских цехов и институтских лабораторий.

С такими однозначными оценками согласиться вряд ли возможно. Но дело даже не в этом, а в том, что с миллионами выходцев из деревни в города хлынул поток патриархальных демократических представлений русского крестьянства о счастливой доле и правильном общественном устройстве. Города же встретили новых людей серыми, немытыми улицами, дымными цехами, бюрократическим произволом, надменностью интеллигенции. Кроме социальной мести, нашедшей своё отражение в массовой поддержке новыми рабочими расправ над «врагами народа» и других протестных акциях, их социальная энергия стремилась найти применение на уровне самоорганизации локальных коллективов. Каковы были формы этой локальной самоорганизации и можно ли говорить о её влиянии на всё советское общество? Здесь исследования только предстоят.

Применительно к 1930-м гг. с особой остротой возникает вопрос о том, что, собственно, следует понимать под самоуправлением: это форма политической деятельности или любая деятельность, направленная на обобщение, выражение и защиту интересов автономных групп? При традиционном подходе к самоуправлению, действительно, кроме официальных структур, сложно заметить структуры неформального, часто стихийного самоуправления, охватившего все слои рабочего класса в 30-е годы. Неформальные, но социально значимые типы самоорганизации трудовых коллективов становятся важной чертой советского общества и не дают ему действительно уподобиться «обществу зыбучих песков». Но особенно характерна способность к созданию таких неформальных самоорганизующихся коллективов была для социально более мобильной молодёжи, примеры чему часто встречаются в мемуарах и других источниках об «ударных комсомольских стройках». Даже Троцкий, критиковавший отход советской молодёжи от политики, вынужден был признавать, что её активность не исчезла, а оказалась направленной на другие цели. В этом смысле представляет большой интерес изучение многочисленных молодёжных (и не только) субкультур, формировавших в 1930-е гг. Процесс социализации молодёжи, всегда сопровождающийся усвоением элементов прежней культуры и созданием элементов своей, не мог не носить в 1930-е гг. ряд специфических черт. Если эту специфику рассматривать с точки зрения самоуправленческих начал, когда под старой культурой будет пониматься сознание, привнесённое из среды русского крестьянства, а под новой культурой – тот тип мировосприятия, который начал складываться под воздействием процессов модернизации, то во многом могут измениться и более глобальные оценки 1930-х годов.