Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы - читать онлайн книгу. Автор: Димитрий Чураков cтр.№ 111

Главным вдохновителем, теоретиком и чуть ли не вождём «красного патриотизма» в партии, по мнению исследователя, становится Л. Д. Тоцкий. Он относился к русскому национальному характеру не с таким пиететом, как Луначарский, но, как глава армии, он был заинтересован в привлечении в неё кадровых офицеров бывшей императорской армии, а для этого не видел лучшего средства, «чем русский национализм, подчинённый большевизму». Троцким была выдвинута формула, согласно которой «в динамике национальное совпадает с классовым», он также был убеждён, что в революции «совершаются процессы, в разных точках соприкасающиеся с национализмом». В силу этого «большевизм для Троцкого национальной монархизма». Он провозглашал: «Октябрьская революция глубоко национальна»³²¹. Не случайно именно наркомвоенмор является автором ставшего знаменитым воззвания «Социалистическое отечество в опасности». В нём политический Троцкий по сути первым в большевистской (и шире – в марксистской) традиции признаёт Россию – Отечеством (до этого у большевиков господствовало марксистское понимание вопроса, согласно которому у пролетариата отечества нет)³²².

Как и Луначарский, наиболее полное выражение русского национального духа Троцкий видел в русском рабочем классе, которому были присущи такие качества, как отсутствие привычной рутины, конформизма и соглашательства, решительность в мышлении, дерзание, однако, в отличие от Луначарского, Троцкий не противопоставлял эти черты Западу Высшим выразителем русского национального гения Троцкий называл В. И. Ленина. Чтобы вести такую революцию, беспрецедентную во всей истории человечества, доказывал Троцкий, Ленину было необходимо обладать неразрывными связями с основными силами народной жизни, обладать особой силой, исходящей из самых глубинных корней русского народа³²³.

Что же касается национал-большевистских настроений, то они также возникают в партии ещё до Октября 1917 года. Их массовое распространение условно может быть отнесёно к периоду дискуссий о Брестском мире и судьбах рабочего самоуправления в условиях «пролетарской диктатуры», то есть к концу 1917 – началу 1918 года. Известно, к примеру, какую непримиримую позицию в тот момент занял Ленин по отношением тем, кто готов был пожертвовать властью Советов в России ради продолжения революционной войны³²⁴. К этому течению примыкали некоторые старые большевики, также оказавшиеся сторонниками немедленного мира с Германией, например Сталин. Два течения, «красный патриотизм» и национал-большевизм, тесно переплетались друг с другом, имели много общего, поскольку оба базировались, во-первых, на этатистских элементах большевистской доктрины и, во-вторых, на государственническом инстинкте русских рабочих. Не случайно некоторые современники революции называли Троцкого «первым сменовеховцем» (то есть национал-большевиком)³²⁵, а Сталину приписывали приоритет в озвучивании некоторых ключевых установок идеологии «красного патриотизма», как это делает тот же Агурский.

В то же время адепты национал-большевизма того времени, прежде всего Сталин, готовы были трактовать социальную базу русской революции более широко, чем это было принято в классическом марксизме. Если Луначарский и Троцкий, как мы видели, особую ставку в своих концепциях «красного патриотизма» делали на русский пролетариат, то Сталин ещё на VI съезде партии в противовес позиции левых большевиков, Преображенского и Бухарина, называл резервом социалистической революции в России русское крестьянство, а не западный пролетариат³²⁶. Такое понимание социальной базы революции вело к отрицанию необходимости мировой революции, к стремлению ограничиться в деле социалистического переустройства рамками одного государства. Тем самым, если «красный патриотизм» был идеологией включённости России в мировой революционный процесс, был идеологией осаждённой крепости, защитники которой обязаны распространить идеалы свободы и справедливости на другие народы, то в основе национал-большевистских настроений лежали представления о высокой степени самодостаточности России, вне зависимости от дальнейшего развития революции в других странах.

Наиболее ярко проявились зарождавшиеся национал-больше-вистские взгляды в период подготовки проекта Конституции 1918 года. Их концентрированное выражение отразилось в позиции Сталина, критиковавшего сторонников превращения России в трудовую коммуну без границ и национального содержания³²⁷. Как полагает венгерский специалист по истории русской революции Т. Краус, уже в те годы Сталин, похоже, приходит к убеждению, что стихийный патриотизм масс может стать наиболее надёжной опорой революционной власти³²⁸. Конституция 1918 г., закрепив представление о Советской республике, как о едином государстве, с чёткими границами и внутренним устройством, имеющим свой флаг, гимн, герб, столицу, стала реальным воплощением зарождения национал-большевистской идеологии. Здесь же уместно предположить, что провозглашение Российской Федерации государством диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства является следствием не только и не столько левоэсеровской платформы, сколько результатом усиления в РКП (б) национал-большевистских настроений, то есть в каком-то смысле почвеннических симпатий, которые всегда, начиная со славянофилов, базировались на стихийной симпатии к крестьянству и отводили ему важную роль в историческом процессе³²⁹.

Влияние национал-большевистких настроений на правовые нормы Советской Конституции 1918 г. означало идеологическое закрепление перехода революционного общества на новый этап его развития. Основной закон, по которому предстояло развиваться теперь этому обществу, существенно ограничивал права и функции рабочего самоуправления. Это было очередным свидетельством того, что ни Россия, ни человеческая цивилизация в целом ещё не достигли того уровня, когда бы институты гражданского общества могли превалировать над государством или хотя выступать с ним на равных. «Реальное государство» в который раз оказалось слабее «государства мнимого». И всё же сохранение в Конституции Советской России пусть и ограниченных прав за рабочими организациями явилось не только признанием их вклада в становление новой государственности, но и признанием невозможности для современного государства, даже в чрезвычайных условиях, условиях войны и разрухи, обходиться без демократических институтов саморегуляции общества. Пусть и в урезанном виде, государство идёт на их сохранение, вынуждено законодательно закреплять основные каналы и механизмы взаимодействия с ними. Вероятно, в этом и следует видеть один из основных сдвигов, произошедших в результате борьбы рабочих за демократические ценности и экономическую справедливость в русской революции 1917 года.

Примечания

¹ Каутский К. От демократии к государственному рабству Берлин, 1922.

² См.: Капустин М. Конец утопии? Прошлое и будущее социализма. М., 1990; Волкогонов Д. Троцкий. Политический портрет. В 2-х книгах. М., 1992; Волкогонов Д. Ленин. Политический портрет. В 2-х книгах. М.: Новости, 1994; Пайпс Р. Русская революция. М., 1994. T. 1-2.

³ Судьбы реформ и реформаторов в России. М., 1995. С. 261.