Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - читать онлайн книгу. Автор: Дэниел К. Деннетт cтр.№ 173

Теория Ролза получила – и заслужила – больше внимания, чем любая другая работа по этике в XX столетии и, как обычно, я излагаю чрезмерно упрощенную версию поднятых в ней вопросов. Я стремлюсь привлечь внимание к тому, как эта книга (и все труды, появление которых она спровоцировала и вдохновила) относится к дарвиновской мысли вообще и к «эволюционной этике» в частности. Обратите особое внимание на то, что в то время, как Гоббс дает рациональную реконструкцию чего-то, случившегося в действительности (того, что должно было случиться), Ролз описывает мысленный эксперимент, отражающий то, что, случись оно на самом деле, было бы правильно. Проект Ролза не является спекулятивным изложением исторических или доисторических фактов – он полностью нормативен: это попытка показать, как следует отвечать на этические вопросы и, в частности, попытка обосновать набор этических норм. Гоббс надеялся решить нормативную проблему того, чем следует быть этике, – проблему Ролза, – но, будучи алчным редукционистом, попытался убить двух зайцев сразу: он хотел также объяснить, как, собственно, появились такие вещи, как правильное и неправильное, – упражнение для воображения в дарвиновском ключе. Стоит ли говорить, что жизнь гораздо сложнее? Однако попытка была хорошей.

Описание Левиафана у Гоббса отдает доктором Панглоссом – в обоих экзаптированных смыслах этого популярного слова. Во-первых, заранее предположив рациональность (или, как он называет это, благоразумие) акторов, чьим общим решением, предположительно, является общество, он считал, что рождение общества продиктовано разумом, то есть было вынужденным ходом или, по крайней мере, получившим значительную поддержку разума Удачным решением. Иными словами, рассказ Гоббса – это адаптационистская Сказка просто так, и хуже он от того не становится. Но, во-вторых, апеллируя к нашему чувству того, что есть благо для нашего вида, он может склонить нас принять чересчур оптимистичные модели того, как он должен был осуществиться – а это уже серьезное критическое замечание. Нам может показаться, что, как бы оно ни произошло, рождение морали было для нас благом, но следует постараться не позволять себе такого рода соображений. Сколь бы верными ни могли они быть, это не объясняет, как те практики, за которые мы так благодарны задним числом, появились и сохранились. Не следует допускать групповой рациональности – не больше, чем мы можем допустить, что, поскольку революция эукариот принесла нам огромную пользу, то тем самым она и объяснена. Групповой рациональности или кооперации приходится добиваться, и это – важная конструкторская задача, размышляем ли мы об альянсах прокариот или наших более близких предков. По сути, существенная часть лучших работ по этике последних лет посвящена именно этой теме ⁷⁹⁵.

Прежде чем более пристально рассмотреть в этом отношении положение человека, мы могли бы тщательнее обдумать метафору, которую Гоббс призывает нас принять всерьез, обращаясь к улучшенной версии, сформулированной в результате дарвиновской революции. В чем общество похоже на огромный организм и в чем отличается?

Многоклеточные организмы решили проблему групповой солидарности. Никто никогда не слышал о том, чтобы чьи-то большие пальцы развязали гражданскую войну с пальцами-соседями или чтобы крылья орла устроили забастовку, отказываясь работать до тех пор, пока не добьются каких-то уступок от клюва или (что уместнее) гонад. И теперь, когда мы способны смотреть на мир с точки зрения генов, это может показаться загадочным. Почему таких восстаний не происходит? У каждой клетки многоклеточного организма есть своя собственная нить ДНК, полный набор генов для создания целого организма, и если гены эгоистичны, то почему гены в клетках большого пальца или крыла так покорно сотрудничают с остальными? Разве копии ДНК в больших пальцах и крыльях не считаются генами? (Разве у них отнято право голоса? Почему они с этим смирились?) Как предположили биолог Дэвид Слоан Уилсон и философ биологии Эллиот Собер ⁷⁹⁶, можно глубже понять наши социальные проблемы предательства (когда обещание дают, но не выполняют) и трагедии общин (см. девятую главу), изучив, как наши предки, вплоть до первых эукариот, ухитрялись достигать «гармонии и координации своих частей». Однако извлеченные таким образом уроки неоднозначны, поскольку клетки, из которых мы состоим, принадлежат к двум разным категориям.

Являюсь ли я организмом, сообществом или и тем и другим вместе? Я и то и другое – и нечто большее, – но существует огромная разница между клетками, которые формально являются частью моего тела, и клетками (многие из которых не менее важны для моего выживания), которые частью моего тела не являются. Клетки, составляющие многоклеточного меня, имеют общих предков; они принадлежат к одной линии родства – «дочерние» и «внучатые» клетки яйцеклетки и сперматозоида, объединившихся, чтобы сформировать мою зиготу. Они – клетки-хозяева; другие клетки – гости, некоторые званые, некоторые – нет. Гости – чужаки, поскольку произошли от других линий родства. В чем между ними разница?

Об этом очень легко позабыть, особенно в контекстах, в которых мы рассматриваем все эти «партии» как интенциональные системы – как нам и следует поступать, проявляя при этом крайнюю осторожность. Если мы не будем осторожны, то можем упустить тот факт, что в жизни этих разнообразных акторов, полуакторов и почти-полуквазиакторов случаются решающие моменты, когда шансы принять какое-либо «решение» возрастают, а затем исчезают. Судьба у клеток, из которых я состою, общая, но у некоторых – в более сильном смысле, чем у других. ДНК в клетках моего пальца и крови находится в генетическом тупике; в терминах Вейсмана (см. одиннадцатую главу) эти клетки – часть соматической линии (тела), а не зародышевой (половые клетки). Если исключить вариант с революцией в технологии клонирования (и проигнорировать тот факт, что своими строго ограниченными, краткосрочными видами на будущее они обязаны необходимости дать дорогу замещающим их клеткам, которые они помогают создать), мои клетки соматической линии обречены умереть «бездетными», и поскольку это было определено некоторое время назад, то больше нет никакого давления, никакого шанса, никакого «момента выбора», когда их интенциональные траектории – или траектории их ограниченного потомства, – можно было бы скорректировать. Можно сказать, что они представляют собой баллистические интенциональные системы, чьи высшие задачи и цели могут быть установлены раз и навсегда, без возможности пересмотра или дистанционного управления. Они – абсолютно преданные рабы summum bonum тела, частью которого являются. Гости могут их использовать или обманывать, но при обычных условиях сами по себе они на восстание не способны. Как для Стэпфордских жен, для них есть лишь одно встроенное непосредственно в них summum bonum, и это не «заботься лишь о себе». Напротив, они по самой своей природе – командные игроки.