Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни - читать онлайн книгу. Автор: Дэниел К. Деннетт cтр.№ 145

Между докладчиками и слушателями развернулась оживленная дискуссия, увенчавшаяся замечанием коллеги Хомского по MIT Марвина Мински: «Думаю, лишь профессор гуманитарных наук из MIT может так упорно не замечать третий „интересный“ вариант: психология может оказаться подобной инженерному делу». Мински уловил суть дела. Для определенного рода гуманитариев есть нечто глубоко отталкивающее в перспективе инженерного подхода к разуму, и это не имеет практически – или вовсе – никакой связи с неприязнью к материализму или точным наукам. Хомский сам был ученым и, предположительно, материалистом (настолько далеко он в своей «картезианской» лингвистике не зашел!), но инженерное дело было для него неприемлемо. Каким-то образом для разума было унизительно оказаться механизмом или набором механизмов. Лучше бы для него было стать непроницаемой тайной, святая святых хаоса, чем чем-то таким, что может быть объяснено благодаря инженерному анализу!

Хотя в тот момент замечание Мински о Хомском меня потрясло, я не усвоил урока. В 1980 году «Правила и репрезентации» Хомского ⁶⁹⁰ стали программной статьей Behavioral and Brain Sciences, и я в числе прочих ее комментировал. Тогда и сейчас спорным вопросом было утверждение Хомского, будто языковая компетентность является по большей части врожденной, а не чем-то, чему ребенок в прямом смысле слова выучивается. Согласно Хомскому, структура языка в основном зафиксирована в форме от природы определенных правил, и ребенку нужно лишь изменить ряд незначительных «настроек», которые превратят его в носителя английского, а не китайского языка. Хомский говорит, что ребенок не является универсальным учеником, – Ньюэлл и Саймон сказали бы, «универсальным решателем задач», – который должен понять, что такое язык, и научиться им пользоваться. Скорее, ребенок от природы способен говорить и понимать язык, и ему всего лишь нужно отклонить одни определенные (и весьма ограниченные) возможности и принять другие. Вот почему, согласно Хомскому, даже дети с «задержками в развитии» так легко учатся говорить. На самом деле они вовсе не учатся, как птицы не учатся носить оперение. Подобно оперению, языки развиваются у видов, которым предназначено ими владеть, и недоступны видам, у которых изначально нет нужного оснащения. Несколько срабатывающих в ходе развития триггеров запускают процесс усвоения языка, и затем некоторые характеристики окружающей среды оказывают на него незначительное влияние, что приводит к овладению тем родным языком, с которым сталкивается ребенок.

Эта теория встретила сильнейшее сопротивление, но сейчас мы можем быть уверены, что Хомский подобрался к истине ближе, чем его оппоненты ⁶⁹¹. Откуда это сопротивление? В своей публикации в BBS (представляющей собой конструктивное замечание, а не возражение) я указал, что существует одна совершенно обоснованная причина возражать Хомскому, даже если речь идет только об обоснованной надежде. Подобно возражениям биологов против «ляпсуса Хойла» (гипотезы, будто жизнь зародилась не на Земле, но где-то еще, а затем перебралась на нашу планету), у сопротивления психологов гипотезе Хомского было разумное объяснение: если Хомский прав, исследовать такое явление, как язык, и процесс его освоения стало бы гораздо сложнее. Вместо того чтобы изучать происходящий на наших глазах процесс обучения отдельных детей, который можно исследовать и на который можно воздействовать, нам пришлось бы «свалить все на биологию» и надеяться, что биологи смогут объяснить, как наш вид «научился» обладать врожденной языковой компетентностью. Эту программу исследований было бы гораздо тяжелее осуществить. В случае гипотезы Хойла можно вообразить

К моему удивлению, Хомский не понял, что я хотел сказать. Несмотря на то что сам он рассуждал, как сделать психологию «интересной», он не видел, что «обескураживающего» может для психологов быть в открытии, что им, вероятно, придется отдать все на откуп биологии. Прошло несколько лет, прежде чем я, наконец, осознал, что он не видел, к чему я веду, потому что, хотя и настаивал на врожденности «языкового органа», для него это не означало, что речь идет о продукте естественного отбора! Или, по крайней мере, не в том смысле, который позволил бы биологам присвоить эту область исследований и проанализировать, каким образом окружение наших предков на протяжении целых эр формировало языковой орган. Языковой орган – полагал Хомский – является не адаптацией, а… тайной или многообещающим чудовищем. Он был чем-то, на что, возможно, однажды прольют свет физики, но не биологи.

Как это возможно? Многие лингвисты и биологи затрагивали проблемы эволюции языка, используя те же самые методы, которые замечательно помогали разгадывать загадки эволюции биологических видов, и получали результаты – или, по крайней мере, то, что казалось результатами. Например, исследования нейроанатомов и психолингвистов, настолько эмпирические, насколько это только возможно, показали, что у нашего мозга есть свойства, которых нет у мозга самых близких к нам из живущих ныне на Земле видов, – свойства, играющие ключевую роль в восприятии языка и речеобразовании. Самые разные мнения высказывались по вопросу о том, в какой момент последних приблизительно шести миллионов лет наш вид приобрел эти черты, в какой последовательности и почему, – но эти разногласия могут быть преодолены в ходе дальнейших исследований не лучше и не хуже, к примеру, разногласий по вопросу о том, летал ли археоптерикс. Если забросить сеть гораздо дальше, то в области чисто теоретических исследований были выведены общие условия эволюции коммуникационных сетей ⁶⁹⁴, следствия из которых изучаются с помощью моделей и эмпирических экспериментов.