Дядя Джо. Роман с Бродским - читать онлайн книгу. Автор: Вадим Месяц cтр.№ 49

Почуяв родную душу, ко мне переехал поэт Владимир Гандельсман. Не помню, чем он объяснял необходимость этого. C подачи Дяди Джо или Маши Воробьевой он преподавал в Vassar College, Poughkeepsie, NY, но грант закончился. Володя был вынужден перейти на подножный корм. Переезд объяснялся трудностями общения с женой, поисками работы, но мне казалось, что Володе хотелось жить поближе к центру города.

Владимир Аркадьевич разместился в главной комнате, на футоне, где восседал полуголым в позе мыслителя. Если в нашем доме кто-то и страдал, то именно он. Мои потуги всерьез принимать было нельзя. У Володи не было работы и славы, которую он заслуживал. Я отдал ему письменный стол, чтоб продвижение к «медным трубам» состоялось как можно скорее, и сочинял на своем матрасе в спальне матерные частушки. Высокое искусство было отложено в долгий ящик. Способности к народному творчеству я имел и провоцировал Володю на подобное занятие. Предлагал объявить конкурс, но куплеты получались у него плохо. Сочинить просто похабщину он еще мог, но смешную похабщину — уже не получалось. Он опять и опять упрекал меня в отступничестве и идиотизме.

— Если человек талантлив, он талантлив во всем, — говорил я ему беззлобно, занимался своими делами в Стивенсе, а вечером пил с ним водку.

Я рассказывал ему о новой любви. Он слушал меня и давал советы. Из мужской солидарности Володя всегда был на моей стороне.

— Она с тобой гуляет? Ходит в ресторан? — спрашивал Эрик Кунхардт. — Ну и всё нормально. Что ты торопишь события?

Я мог бы с ним согласиться, но дело было не в этом. К тому времени я довольно далеко зашел с пьянством и появлялся у Наташи в телефонной трубке, еле ворочая языком. Я говорил о серьезных намерениях, чего испугается любая нормальная дама. Я отказался на день от нецензурных частушек и написал для Наташи лирические стихи.

До Песни песней царя Соломона мне было далеко. Я делал глупости, они затягивали меня, чтобы делать их еще больше. Назло. Так работает алкоголь. Как-то раз я заехал во все цветочные магазины вдоль берега Гудзона: от Джерси-Сити до Инглвуда, где жила моя пассия. Купил в каждом по алой розе и прикрепил к стеблю бирку, где она куплена. Дома у Наташи никого не оказалось, и я положил цветы под дверь. Когда она позвонила со словами благодарности, я был пьян как фортепьян. Бормотал что-то невнятное, потом обматерил и бросил трубку. Донкихотом я был своеобразным.

Несколько дней после этого мы не разговаривали. Потом я извинился, но продолжил окаянствовать. Я был непоследователен и жалок. Это было школой юродства, восточным единоборством, в котором ты должен пасть ниже низкого, чтоб победить. Победа находилась где-то в другом измерении. Я прощался с Наташей, хлопал дверью — и возвращался опять. На время я превратился в навязчивого безвольного фраера.

Однажды по случайности мы оказались у меня дома одни. До этого выпили в нескольких барах, потом курнули. Я с непривычки сел на измену, потерялся во времени и пространстве. Наталья была опытнее, взяла надо мной шефство и довела до дома. Я попросил ее остаться на ночь. Она сразу предупредила, чтобы без всяких. Шлангом я не прикидывался. Мне действительно было плохо. Я сел к ней на раскладушку, погладил твердое равнодушное тело и отвалил на свой матрас. Утром отвез ее на машине до дома. К ужасу водителя школьного автобуса, не остановился пропустить детей.

— С тобой я забыл все правила, — объяснил я Наталье.

Про издательство «Эрмитаж», давнюю дружбу ее отца с Дядей Джо я поначалу не слышал. Знал, что у Бродского здесь — своя компания, друзья по Питеру, американские знаменитости, но они меня почему-то не интересовали. С Рейном впервые встретился в Москве, в сортире ПЕН-центра. Я задержался там после обильных пивных возлияний, когда кто-то несколько раз ударился телом о дверь, пытаясь попасть в уборную.

— Мать твою! Подожди, — успокаивал я незнакомца.

Когда дверь открылась, я узрел перед собой «учителя Бродского», сжимающего ширинку двумя руками.

— Здравствуйте, Евгений Борисович, — сказал я. — Меня зовут Месяц.

С Бобышевым повадился ездить на поэтические чтения на славистских конференциях. При Дмитрии Васильевиче нельзя было материться, и это очень затрудняло мое общение с ним.

Где-то в параллельном мире существовали Барышников, Голышев, Кушнер, Сьюзен Зонтаг, Дерек Уолкотт (которого Дядя Джо неизменно называл негром), Шеймас Хини, Карл и Эллендея Проффер, Уистен Хью Оден, если, конечно, он не вымышленный персонаж. На конференции в Индиане мне удалось пересечься со Львом Лосевым, а на телевизионной передаче в Москве — с Людмилой Штерн. Общие интересы отсутствовали. Радости в собеседниках я не вызывал.

Единственный человек, с которым я почувствовал единомыслие — Анатолий Найман. С ним я познакомился в «Русском самоваре», куда меня привезла Маргарет и тут же свалила. Сел на втором этаже в «самоварной» на галерке с кем-то из приятелей. «Наш старик дает прикурить», шептала местная критикесса. Стариком Найман мне не казался, но у женщин свои взгляды на природу вещей. Найман «дал прикурить» и присоединился к застолью. После нескольких здравиц я подошел знакомиться. Может, меня кто-то представил, но такие «телячьи нежности» обычно в манеры моего поведения не входили. Впоследствии Анатолий Генрихович написал книжку «Роман с самоваром», избавив от такой необходимости, например, меня. Он писал «гимн поколения», не иначе. Я, скорее всего, ограничился бы собственными похождениями и беседами с Романом Капланом.

В тот вечер Найман представлял книжку своих мемуаров. Подписал ее, сообщая о симпатии к моему раннему творчеству. Я сказал, что мне не мешало бы почитать об «ахматовских мальчиках», поскольку ничего о них не знаю. Найман имел репутацию профессионального острослова, но испытать его злословия на себе мне не удалось. У меня плохо с чувством юмора в устной форме — не хватает оперативности ума. Когда пишу, часто получается смешно, хотя я и пишу с той же скоростью, что говорю. Не знаю, в чем тут дело. Найман оказался немногим из знакомых мне людей, способным спровоцировать меня на вполне адекватное зубоскальство. Он заражал меня своим примером, и я, несмотря на славянскую расслабленность, вполне задорно шутил на любые темы. Он умел дарить легкость в общении, а это талант круче поэтического. Как-то раз я подписал ему сборник со скромным признанием «сердечно». Он обиделся и сказал, что такой фигни от меня не ожидал. В своем автографе он разошелся и написал, что «покрывает меня поцелуями». Я ответил ему тем же.