Но привлекательность варварских наказаний была не только в их практической пользе. Очевидцы наслаждались жестокостью, даже если она не служила интересам правосудия. Например, животных истязали ради чистого удовольствия. В Париже XVI в. популярным развлечением было сжигание кошек — несчастное животное подвешивали над костром и медленно опускали в огонь. Как пишет историк Норман Дэвис, «зрители, в том числе короли и королевы, корчились от смеха, пока животное горело и обугливалось, воя от боли»
[370]. Популярны были собачьи и петушиные бои, бег быков, публичные казни животных-«преступников», травля медведей: животное приковывали к столбу и спускали на него собак, которые или гибли сами, или разрывали медведя на части.
Даже если люди не наслаждались пытками, они относились к ним с леденящим безразличием. Сэмюэл Пипс, вероятно один из наиболее утонченных людей своего времени, сделал 13 октября 1660 г. следующую запись в дневнике:
Ходил на Чаринг-Кросс смотреть, как повесят, выпотрошат и четвертуют генерал-майора Гаррисона; пока с ним это проделывали, он выглядел настолько бодрым, насколько может быть человек в его состоянии. Вскоре его четвертовали, показав его голову и сердце народу, издававшему радостные крики… Оттуда отправился к моему патрону, затем сводил капитана Каттенса и мистера Шепли в таверну «Солнце» и угостил их устрицами
[371].
Шуточка Пипса про то, что Гаррисон «выглядел настолько бодрым, насколько может быть человек в его состоянии», относилась к человеку, которого частично задушили, выпотрошили, кастрировали, сожгли у него на глазах его же внутренности, а потом отрубили ему голову.
Даже менее замысловатые расправы, известные нам под эвфемизмом «телесные наказания», представляли собой отвратительные пытки. Сегодня дети фотографируются у колодок и позорных столбов, которые собирают вокруг себя туристов в исторических местах. А вот описание реальной казни у позорного столба в Англии (XVIII в.):
Один из них, низкорослый, никак не мог дотянуться до отверстия, предназначенного для головы. Однако солдаты просунули его голову в дыру, и бедняга скорее висел, чем стоял. Вскоре лицо его почернело, и кровь хлынула из ноздрей, глаз и ушей. Тем не менее толпа в ярости нападала на него. Солдаты открыли колодки, и горемыка упал замертво у подножия пыточного инструмента. Второй же бедолага был так изувечен и изуродован предметами, которые в него бросали, что лежал там без особых признаков жизни
[372].
Другим видом «телесных наказаний» была порка — обычная расплата за грубость или леность, которая часто применялась к морякам британского флота и африканским рабам в Америке. Существовало множество разновидностей плеток: они были способны содрать кожу, превратить плоть в кровавый фарш, прорезать мышцы до костей. Чарльз Напьер вспоминал, что в британской армии в конце XVIII в. приговор в 1000 плетей не был редкостью:
Я часто видел жертв, которых три-четыре раза возвращали из госпиталя, чтобы отсчитать им оставшуюся часть наказания, слишком жестокого, чтобы его можно было вынести за один раз и не умереть. Ужасно было видеть, как тонкую нежную кожу едва зажившей спины вновь обнажали для истязания. Я был свидетелем сотен порок, и каждый раз наблюдал, что, когда кожа снята, жуткая боль смягчается. Люди бились в конвульсиях и кричали, пока счет плеток не доходил до трех сотен. А затем они переносили остальные удары, часто до 800 или 1000, без единого стона. Они не подавали признаков жизни, и казалось, что палачи бичуют кусок бесчувственного сырого мяса
[373].
Выражение «протащить под килем» (keelhaul) сейчас иногда употребляется в смысле «сделать устное внушение». Но его буквальный смысл описывает еще одну традиционную для флота расправу. Моряка привязывали к веревке и протаскивали под днищем корабля. Если он не тонул, наросшие на днище ракушки изреза́ли его плоть в клочья.
К концу XVI в. в Англии и Нидерландах наказанием за мелкие преступления вместо пыток и увечий стало тюремное заключение — не ахти какое улучшение. Узники должны были оплачивать еду, одежду и солому для своей постели, а если они или их родственники заплатить не могли, то обходились без всего этого. Иногда нужно было платить за «ослабление кандалов» — чтобы с шеи сняли воротник с железными шипами или расковали колодки, пригвождавшие ноги к полу. Паразиты, холод и жара, человеческие экскременты, скудная несвежая еда не только добавляли страданий, но и провоцировали болезни, превращая тюрьмы в фактические лагеря смертников. Многие из тюрем были заодно и работными домами, в которых полуголодных узников большую часть светового дня заставляли пилить дерево, дробить камни или крутить ступальное колесо
[374].
~
XVIII столетие стало поворотным пунктом в истории узаконенной жестокости на Западе. В Англии реформаторы и общественные комитеты критиковали «жестокость, варварство и поборы» в тюрьмах страны
[375]. Натуралистические описания пыток и экзекуций стали задевать чувства публики. Вот рассказ о казни Катерины Хейз в 1726 г.: «Когда языки пламени коснулись ее, она попыталась оттолкнуть горящий хворост руками, но только обожгла их. Палач затянул веревку вокруг ее шеи, чтобы задушить женщину, но пламя уже начало припекать ему руки, и он был вынужден выпустить ее. В костер подбросили еще хвороста, и спустя три или четыре часа она превратилась в пепел»
[376].
Невыразительное слово «колесование» даже близко не описывает ужас этого вида казни. По описанию одного хроникера, жертву превращали в «вопящую марионетку, корчащуюся в потоках крови, марионетку с четырьмя щупальцами, как у морского чудовища, сырую, липкую, бесформенную плоть, из которой торчали обломки костей»
[377]. В 1762 г. 64-летний французский протестант Жан Калас был обвинен в убийстве сына с целью помешать тому перейти в католицизм (на самом деле он пытался скрыть самоубийство сына)
[378]. Во время дознания с целью выпытать имена сообщников его подвешивали на дыбе и пытали водой, а затем колесовали. После двухчасовой агонии Каласа задушили, чтобы положить конец его мукам. Свидетели, слышавшие, как он кричал о своей невиновности, пока палач ломал ему кости, были потрясены ужасным зрелищем. Каждый удар железной дубинкой «проникал до глубины души», и «потоки запоздалых слез лились из глаз всех присутствующих»
[379]. Вольтер по этому поводу саркастически заметил, что иностранцы судят о Франции по ее утонченной литературе и прекрасным актрисам, не осознавая, что французы — жестокая нация, приверженная «отвратительным старым обычаям»
[380].