Семейная хроника - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Аксакова-Сиверс cтр.№ 80

Через два года началась война, и мичман Морозов был направлен сторожить какой-то маяк на пустынном острове Балтийского моря. Такой нагрузки его психика не выдержала, и случилось то, что над ним давно тяготело: он лишился рассудка. Вылечить его не удалось, и бедный Юра умер, предварительно проведя несколько мрачных лет на Канатчиковой даче.

Его тетушка, Елена Кирилловна Вострякова, с первых лет революции поступила на работу в управление Фанерного треста. Там она познакомилась с давно известным ей по моим рассказам Николаем Густавовичем Шлиппе, который от времени до времени появлялся у нее на службе в качестве временного директора раньше своего, а теперь народного Чернышевского фанерного завода.

Необходимость работать ничуть не удручала Елену Кирилловну, и она, выражаясь современным языком, быстро «приобрела авторитет» в своем учреждении. Но это было далеко не главное, что «дала ей революция». Главное заключалось в том, что «неисповедимыми путями» к ней вернулся Владимир Сергеевич Гадон. По-прежнему красивый, но совершенно седой и философски настроенный, сменивший военную форму на толстовку и черную крылатку ^[80], он скромно жил со своей сестрой на Пречистенке, а вечера проводил у Елены Кирилловны. Лишь раз в неделю, по субботам, он наносил визит семье Сабуровых, да в торжественные дни, вроде 6 августа (праздник Преображенского полка) ужинал у Наточки Оболенской вместе с Джунковским и Котей Штером.

Так Елена Кирилловна, образ которой у меня всегда сочетался с образом ибсеновской Сольвейг, обрела своего Пер Гюнта — Гадона и была счастлива до 1932 года, когда Владимира Сергеевича сослали в Вологду. Елена Кирилловна продолжала о нем трогательно заботиться, навещая в изгнании, высылала посылки. В 1937-м посылки стали возвращаться «за выбытием адресата в неизвестном направлении и без права переписки».

Но возвращаюсь к лету 1918 года. С июля настроение в Москве стало крайне напряженным. Очень страшен был приказ, по которому все находившиеся в Москве офицеры должны были собраться в манеже Алексеевского военного училища в Лефортове. Шли туда как на смерть, но, вопреки ожиданиям, вышли живыми, проведя четыре дня под надзором латышей и китайцев. Борис Борисович Шереметев за эти четыре дня приобрел болезнь сердца, которая и явилась причиной его смерти в феврале 1919 года. Он заразился сыпным тифом, и сердце сразу сдало.

Охваченная паникой буржуазия устремилась на Украину в надежде уехать оттуда за границу. Проходя по Рождественскому бульвару, я видела длинные очереди людей, ходатайствующих о разрешении на выезд, — кому и на каких основаниях эти разрешения выдавались, я не знаю. Вместе с тем в старинных дворянских семьях оставались люди, считавшие, что неблагородно «бежать с тонущего корабля», что надо умирать на родной земле. Такие воззрения господствовали и на Воздвиженке у Шереметевых. К старому графу Сергею Дмитриевичу судьба была милостива: он умер 17 февраля 1918 года, когда пришли его арестовывать. Но оба мужа его дочерей — Сабуров и Гудович — были увезены и никогда не возвратились.

Остальных членов семьи «уплотнили» на самом верхнем этаже воздвиженского дома, где образовалось женское и детское царство: сама Екатерина Павловна, Анна Сергеевна Сабурова с тремя детьми, Мария Сергеевна Гудович с четырьмя и вдова Петра Сергеевича Шереметева Елена Богдановна с шестью детьми. Если принять во внимание, что во флигеле шереметевского дома жила жена Бориса Борисовича Шереметева ^[81] со своими четырьмя детьми, то можно сказать, что на углу улиц Коминтерна и Грановского (так стали называться Воздвиженка и Шереметевский переулок) юные отпрыски одного из старейших родов российских были представлены в большом количестве.

Ко всем этим лицам я еще вернусь, а теперь хочу привести еще один пример человека, желавшего умереть на родной земле. Летом 1918 года Довочка Давыдова, приехав в Москву, поселилась у своих знакомых, Нарышкиных. Семья эта состояла из старого дипломата — бывшего посланника при Ватикане, а затем в Стокгольме Кирилла Михайловича Нарышкина, — его жены и двух дочерей, из которых старшая была, по традиции, Наталья Кирилловна. Помню, что дамы Нарышкины выражали нетерпение уехать за границу, где у них, по-видимому, имелись и связи и средства, и только Кирилл Михайлович сидел, нахохлившись, как птица, и говорил, что никуда из России не поедет.

Недавно в мемуарах Алексея Алексеевича Игнатьева я прочла несколько страниц, посвященных Кириллу Михайловичу Нарышкину. Привожу дословную выдержку. «При знакомстве с этим оригиналом прежде всего бросалась в глаза его неприглядная внешность: заросшее волосами лицо, подслеповатые глаза. Но с первых же слов в нем чувствовался высоко культурный человек, гордящийся своей родиной, своим происхождением, тонко воспитанный дипломатией. Когда началась война 1914 года, Нарышкин, постоянно живший в Париже, сказал: „Я обязан ехать домой“, а когда произошла революция и его семья собралась вернуться за границу, Кирилл Михайлович не пожелал ее сопровождать. Поняв гибель своего класса, он не хотел стать эмигрантом, взял свою любимую трость и вышел пешком из Москвы в неизвестном направлении. Он, видимо, хотел умереть на родной земле. Так кончил жизнь старый русский дипломат».

Не знаю, откуда почерпнул Игнатьев сведения о конце жизни Кирилла Михайловича, но эта версия находится в полном соответствии с тем, что я слышала из его уст летом 1918 года.

Ярым и последовательным сторонником теории не-покидания родины был также мой отец, доказывавший, что эмиграция никогда не давала благих результатов.

В конце августа пришли из Козельска вести о том, что снятый нами под квартиру дом Собенникова реквизирован и в него въезжает молочная ферма земотдела. Надо было принимать решительные меры для спасения наших вещей, и меры эти выразились в том, что, забрав Димку, я помчалась в Козельск, поступила на должность делопроизводителя молочной фермы и снова внедрилась в свою квартиру. Таким образом остатки нашего быстро тающего имущества были временно спасены. О том, что меня ожидало на новом поприще, я буду говорить в следующей главе, посвященной козельскому периоду моей жизни, теперь же перейду к гораздо более значительным событиям, происходившим тем временем в Петрограде с моими родителями.

Вскоре после окутанного в ту пору завесой таинственности исчезновения великого князя Михаила Александровича Наталия Сергеевна Брасова была арестована на своей гатчинской даче и отвезена на Гороховую. Находившаяся с нею моя мать, со свойственной ей доблестью, бросилась на ее выручку, часами простаивала у самых страшных порогов с передачами и наконец добилась свидания.

Никогда мама не идеализировала характер Наталии Сергеевны, но то, что она услышала тут, превзошло ее ожидания. Все десять минут Брасова капризным тоном упрекала маму за то, что она не сумела раздобыть бисерную сумочку, которую та оставила в кабинете Урицкого во время допроса. (Об этой сумочке она просила в первой записке из тюрьмы.) «Ах, Саша! — говорила Наталия Сергеевна. — Какая ты невнимательная! Ты же знаешь, как я любила эту сумочку!..»