Семейная хроника - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Аксакова-Сиверс cтр.№ 167

Целую много раз. Увидеть Вас — моя дорогая мечта.

Л.Е.».

Через год я получила второе письмо, уже из Курска.

«21/II-1945 г.

Дорогая моя Тантиночка!

Не сердитесь, что я Вам не писала. Митя умер. Говорят, был острый менингит. Еще в июне 1944 года хотела сначала из Хворостинки к Вам ехать, но Ваш вызов не годился, надо было из области и от учреждения. А потом мне знакомая написала, что мне осталась могила сына, и я поехала. Пока живу, но не хочу жить. Не работаю. Жизнью кажется жизнь в Пезмоге, а здесь нет ничего. Там хоть надежда была. Тантиночка, напишите о себе.

Я люблю Вас, но у меня сейчас плохо, и я пишу мало.

Но буду писать. Я бесконечно одинока, и навсегда. Целую вас крепко.

Л.Е.».

Через полгода было еще одно, уже более спокойное письмо. В Курск приехала одна из наших товарищей по несчастью, Таиса Николаевна Донец. Люба уже стала находить интерес в воспоминаниях о Пезмоге. Жизнь взяла свое.

Письмо начинается словами:

«Дорогая моя Тантиночка!

Вы всегда в моем сердце и памяти, но за тысячью дел, которыми я сейчас завалена, Ваш образ где-то вдали и только иногда Вы встаете как живая, и тогда меня обнимает тоска и я хочу быть около Вас».

Далее идет перечисление «тысячи дел»: хождение в лес за топливом, стояние в очереди за хлебом, работа на огороде за 8 км.

В заключение Люба пишет:

«Ну вот, мне и легче. Как будто поговорила с Вами. Здесь у меня своя жизнь. О нашей жизни знать никому не интересно.

Л.Е.».

Летом 1946 или 1947 года на Украине была засуха и голод. Я послала Любе немного денег по адресу: Курск, Валовая, 20. Ее племянница с некоторым запозданием сообщила, что деньги получены. Затем пришла записка:

«Тантина, я Вас люблю, но писать Вам не буду!

Л.Е.».

На нашу переписку, по-видимому, было наложено veto. Больше о Любе Емельяновой ничего не знаю, но не теряю надежды узнать.

Так как отдел моего архива, хранящий письма от лагерных друзей, очень беден, то мне остается только привести письмо, написанное медстатистиком Пезмогской больницы, ранее московским присяжным поверенным Перкалем.

«31/XII-43 г.

Милая Татьяна Александровна!

Я причисляю себя к тем знакомым, кому Вы послали привет в письме к Ольге Ивановне, и для меня это достаточный повод, чтобы осуществить свое неизбывное желание побеседовать с Вами, желание, которое тлеет во мне с того моего утра, когда я узнал, что Вы уехали, что Вас с нами уже нет.

Нельзя сказать, чтобы наше общение было многогранным: регистрация, температурные листочки, чернильный карандаш — как будто и всё, — если не считать минутных парений “в облаках”! Но в то памятное утро я почувствовал себя покинутым. В длинные таежные ночи я думал: “А где теперь Татьяна Александровна, что она делает, как устроилась?!” А теперь я искренно рад за Вас, что Вы работаете, преподаете, читаете, живете полной трудовой жизнью. С Новым годом!

Дружески и нежно жму Вашу руку.

Н.Перкаль.

P.S. Егорьев умер вскоре после Вашего отъезда, а художник Коноплев уехал домой вполне благополучно. Семен Ильич ^[134] просит Вам передать сердечный привет.

Н.П.».

Приписка в вышеприведенном письме с упоминанием имени Егорьева вызвала в моей памяти еще один образ лагерных лет. Когда Пезмогский участок стал исключительно инвалидным, там появился высокий изможденный человек с черной повязкой на месте отсутствующего левого глаза. Это был Владимир (отчества не помню) Егорьев, младший товарищ моего брата по лицею, человек умный, образованный, но немного чудаковатый. В юношеские годы он проявил свое сумасбродство тем, что, став на Васильевском острове между двумя сфинксами, по какой-то маловажной причине выстрелил себе из револьвера в висок, после чего каким-то чудом остался жив, но лишился глаза.

В советское время Егорьев работал в Наркоминделе и выезжал с делегацией, возглавляемой Литвиновым, на заседания Лиги Наций в Женеве. Разговоры о выстреле у подножья сфинксов и о Лиге Наций велись у меня в дежурке, куда Егорьев часто заходил. В лагере свое «чудачество» он проявлял в том, что был крайне непрактичен. Получая хорошие посылки из дому, он ничего не умел сохранить: часть продуктов раздавал, часть у него выкрадывали, но владелец не придавал этому значения, так как голова его была занята чем-то более интересным — воспоминаниями, поэзией и философскими размышлениями. Помню, как, сидя на бревнах перед больничным бараком, он декламировал французского поэта-«парнасца» Эредиа.

Из его любимого произведения Максимилиана Волошина «Рождение стиха», которое он часто цитировал, я смутно запомнила последние слова:

Нам обоим нравилось упоминание об этом «гиацинте», которого так не хватало в нашей жизни!

За месяц до моего отъезда Егорьев окончательно слег, и все понимали, что с больничной койки он больше не встанет. Когда я зашла с ним проститься, он был в полном сознании и произнес слова, прозвучавшие с несоответствующей убогой действительности торжественностью: «Скажите моей жене, что я умираю добропорядочным христианином, благословляя небеса за счастье, которое мне было даровано».

Мне не удалось увидеть жену Егорьева, но я подробно описала ей сцену в больнице и получила следующий ответ:

«Москва, 28/III-44 г. Многоуважаемая Татьяна Александровна! Получила Ваше письмо и Володину записочку к Вам.

Я уже знала, что он умер 24 августа, то есть вскоре после Вашего отъезда. Меня об этом известили в конце февраля. Когда Вы найдете возможным, напишите мне все, все про Володю. Вопросов я задавать не буду, пишите все, что можете вспомнить. Вы, видимо, много для него сделали, и мне было приятно узнать, что около него были люди, облегчавшие ему его дни. Хотя Вам и не нужна, конечно, моя благодарность, но все же от всего сердца спасибо за все, что Вы для него сделали. Судя по его последним письмам, я должна была ждать печального конца, но все-таки известие было неожиданным, невероятным. Я до сих пор не могу поверить, почувствовать нутром, что его нет. Когда будете в Москве, пожалуйста, заезжайте. Так о многом хочется Вас спросить. Напишите, чем я, может быть, смогу Вам быть полезной в Москве.

Е.Егорьева».

Чтобы закончить печальное повествование о людях, деливших со мной заключение, хочу упомянуть, что в 1944 году на мое имя пришла открытка за подписью «В.Рязанов». Эта открытка долго путешествовала (на адресе вместе «Вятские» было написано «Камские Поляны»), но все же попала в мои руки, и я восприняла ее как прощание.