Тираны России и СССР - читать онлайн книгу. Автор: Эдвард Радзинский cтр.№ 252

Итак, режим строгий, но полная вежливость и кормят хорошо. И никаких пыток — вряд ли между пытками написал бы нежный Бухарчик свои труды. Пытал себя он сам — отчаянием, страхом перед расстрелом, ужасом положения близких.

У него слишком тонкая душевная организация для тюрьмы. Он поэт, а не политик. От нервов — галлюцинации, потеря зрения… Он уже понимает: не выдержит, согласится, как Каменев, «лгать на себя» без всяких пыток…

Все обвинения против него Бухарин признал и подписал в начале июня. Его жена была убеждена, что за это ему была обещана Хозяином жизнь и что тот обманул его.

Она не знала, что существует письмо, где несчастный Бухарин сам все рассказал.

Последнее, сорок третье письмо Бухарина Сталину было с пометкой: «Весьма секретно, лично, прошу без разрешения И. В. Сталина не читать».

«10.12.37. Пишу это письмо, возможно, последнее, предсмертное свое письмо. Поэтому прошу разрешить мне писать его… без всякой официальщины, тем более что пишу его только тебе… сейчас переворачивается последняя страница моей драмы и, возможно, моей физической жизни».

«Возможно» — он еще надеется, ибо помнит: в предыдущем процессе не расстреляли ни Сокольникова, ни Радека.

«Я весь дрожу от волнения и тысячи эмоций, едва владею собой. Но именно потому, что речь идет о пределе, я хочу проститься с тобой заранее, пока еще не поздно… чтобы не было никаких недоразумений, я с самого начала говорю тебе, что для мира (общества) я: 1) ничего не собираюсь брать обратно из того, что я понаписал; 2) я ничего в этом смысле не намерен у тебя просить, ни о чем не хочу тебя умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится. Но для твоей личной информации я пишу. Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии».

Но почему подтвердил? И Бухарин первым из всех оболгавших себя подробно объясняет — почему!

«Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки:

а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает: а) виновных, b) подозрительных, с) потенциально подозрительных… Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему… Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах».

Опять — Высшая целесообразность, всемирно-историческая задача. Когда-то во имя этого они убивали других, теперь — друг друга.

Обретши большую идею, Бухарин успокаивается, ибо уже не жалкий человеческий страх за себя и за семью заставил его предать, но — Большая идея. В мире идей он «свой»! Уже не трус, почти герой: во имя большого жертвует честью! Идет на гибель!

От восторга он становится возвышен и жаждет каяться.

«Я не христианин. Но у меня есть свои странности — я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу… больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю — да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно… Когда у меня были галлюцинации, я видел несколько раз тебя и один раз Надежду Сергеевну. Она подошла ко мне и говорит: „Что же это такое сделали с вами, Николай Иванович? Я Иосифу скажу, чтобы он вас взял на поруки“. Это было так реально, что я чуть было не вскочил и не стал писать тебе, чтобы ты… взял меня на поруки. Я знаю, что Н. С. не поверила бы, что я что-то против тебя замышляю, и недаром „подсознательное“ моего „Я“ вызвало этот бред».

Он надеется: Коба простит. Если бы он знал, с какой яростью должен читать Хозяин рассуждения о жене в письме того, кто был для него «убийцей»…

«А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан… Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:

a) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой… я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно… я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово смотришь на эти вопросы;

b) если (далее зачеркнуто. — Э. Р.)… вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами… я способен на храбрые поступки, а иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается… так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ);

c) дать мне проститься с женой и сыном до суда. Аргументы такие: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела и его официальной интерпретации.

Если мне будет сохранена жизнь, то я бы просил: либо выслать меня в Америку на X лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы это дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и в качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену на полгода, пока я не докажу, как я бью морду Троцкому.

Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо- и фотомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь.

Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного Н. Бухарина».