Рисунки на песке - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Козаков cтр.№ 52

Сам же Константин Михайлович Симонов до сих пор вызывает у меня неоднозначное, нетвердое отношение. Очень умный, бесспорно талантливый, редкостно обаятельный, хитрый человек, — я и по сей день путаюсь в отношении к его личности в целом, тем более что знаю за ним слишком много разного — и доброго, и худого. Вот уж кто действительно «разный», но не по-хлестаковски, как Евтушенко, а искусно, изощренно, умно. В те годы, когда нам довелось с ним общаться, он успел сделать много полезного и нужного. Взять хотя бы то, что первая хвалебная статья о Солженицыне в «Правде» — его. Первое издание булгаковских пьес, сборник прозы, где впервые без цензурных купюр напечатан роман «Мастер и Маргарита», — во многом дело его рук; публикация «Ханского огня» того же Булгакова — его заслуга. Но когда я обратился к нему по поводу булгаковской пьесы «Зойкина квартира» — не поддержал. Все взвесил и не счел нужным.

Немало доброго сделал Симонов и «Современнику». Его звали на все сдачи, он выступал на обсуждениях, прикрывал своим именем не одну труднопроходимую пьесу. Вампиловские «Провинциальные анекдоты» и «Монумент» Э. Ветемаа в постановке Валерия Фокина помогал пробить именно Симонов. Но «Случай в Виши» своего друга А. Миллера не пробил. Не сумел, не смог, не под силу было. А может, не захотел. Однако «Цену» того же Миллера перевел, и она была поставлена в БДТ у Товстоногова…

Итак, открыла хозяйка. Вышел и хозяин. Седые, коротко стриженные волосы «а-ля Хем» по моде 60-х, черные живые глаза, в узкой смуглой руке трубка. Говорит неторопливо, картавя, с буквами «р» и «л» не в ладу, оттого, по слухам, и имя Кирилл сменил на Константин. Проходим через столовую, где висит подлинник Пиросмани, в обшитый деревом кабинет. Большой деревянный рабочий стол, лампа как у чертежников. Застекленный маленький столик для трубок. Трубки разные, их много, как у Жоржа Сименона, а может, у Сталина?

— Ну что ж, бгатцы, так сказать, пгочту вам пьесу, а Лагиса нас покогмит, чем, так сказать, Бог послал. А может, сейчас виски или джину со льдом?..

— Нет, сначала послушаем, Константин Михайлович!

— Ну что ж, я полагаю, пгавильно, так сказать.

И неторопливо начал читать. Название странное — «Четвертый». Список действующих лиц: «Он, Женщина, которую Он любил, Женщина, на которой Он женился». Интересно! Значит, не обманули нас: похоже, про себя пьесу написал! «Люди, возникшие в Его памяти: Дик, второй пилот, штурман». Смутило, правда, «Дик» — чудное имя. А дальше: «Тэдди Франк, Джек Уиллер, Бэн Кроу», — посыпались сплошь иностранные имена… Действие, оказывается, происходит в Америке. Неужто опять «Русский вопрос»? Ладно, будем слушать, не будем торопиться. Он и сам читает свою драму неторопливо, раздумчиво, — читает про Него, про героя без имени и фамилии. Он, и все тут…

«Вчера ему исполнилось 42, сегодня утром у него болела голова, а вечером ему надо было лететь в Париж…» Но тут его встретил кто-то из сидевших с ним в немецком концлагере и сообщил, что американский самолет с атомной бомбой вот-вот пролетит над Россией, о чем Ему, крупному американскому журналисту, надо оповестить в газетах, пусть далее его карьера полетит в тартарары! Это в устах Симонова прозвучало: «тагтагагы», как у немого, который учится выговаривать слова.

И тогда Он пойдет к Женщине, которую любил и бросил ради Женщины, на которой женился не любя, отчего поднялся сразу на несколько ступенек вверх по карьерной лестнице и спустился на несколько ступенек вниз к подвалу подлости. Он придет к Кэт — так ее звали, — придет к своему прошлому — за помощью, за советом, как ему поступить в этой ситуации. Она напомнит ему о друзьях, с которыми он летал радистом в экипаже из четырех человек, и уйдет готовить ужин, оставив его наедине с сомнениями и невеселыми мыслями о своей путаной жизни. И вот здесь появятся «люди, возникшие в его памяти»: Дик, второй пилот и штурман. Появятся молодые, в рваной военной форме, какими он их запомнил по концлагерю, откуда бежал благодаря их помощи. А они были расстреляны за организацию побега.

И начнется суд над совестью выжившего, продавшего память о прошлом и любовь, подаренную ему судьбой, закладывавшего товарищей во времена маккартизма. Вся пьеса — это доводы и контрдоводы, воспоминания, привлечение свидетелей обвинения и защиты. И в конце он пойдет с ними «четвертым», завершив мучительный круг воспоминаний о подло прожитой жизни, очистившись по ходу суда, который ему устроила его собственная совесть, заговорившая голосами мертвецов…

Признаюсь честно: драма Симонова привела нас в восторг. Конечно, лучше бы не про Кэт и Бэна, а про Ивана да Марью, но мы и наш зритель настолько привыкли к эзоповскому изложению, что тут же простили Симонову географическую отдаленность событий. Смысл драмы смыкался для нас с вопросом, заданным в старом программном спектакле: «Зачем мы живем? Как мы живем? Как мы будем жить?» И невдомек нам, «колобкам», было, что перед нами сидел не Афоня Салынский, прямолинейно-честный автор средненькой пьесы, не розово-розовый Розов, не мхатовские опекуны. Нет! Нам читал пьесу сам «серый волк» — Константин Симонов.

Гордые знакомством с человеком, который показывал нам письма к нему самого Хемингуэя, хвалившего его военную прозу, очарованные простотой и гостеприимством дома, где пропустили не один стакан джина и виски с содовой, мы шли по Москве и говорили о будущем спектакле, о том, как пьеса разойдется у нас в театре…

Премьера на новой сцене «Современника» в только что полученном «сносном» здании на площади Маяковского была сыграна 20 октября 1961 года. У нас не было ни тени сомнения, что «Четвертый» лежит на генеральной линии развития нашего репертуара. Борьба за человека в период десталинизации, разыгранная методом «Современника», то есть «проживая, сталкиваясь, воспринимая, воздействуя» и декларируя свою позицию, — конечно, это наш спектакль, наша победа по «формуле успеха»!

Интересно привести две точки зрения двух уважаемых мною людей. Обе рецензии были опубликованы в одном и том же номере журнала «Театр».

«Это заметка побежденного… я увидел спектакль, который не просто понравился мне, а заставил меня думать, более того, который опроверг какие-то укоренившиеся во мне самом мысли… Пьесы Симонова я не читал. Читал только отрывок — самое начало — в газете, и, откровенно говоря, мне она не очень понравилась. Потом от кого-то услышал, что пьеса сделана, мол, в чапек-пристли-миллеровском ключе, что там встают из могил мертвые, и тому подобное. Настораживало и то, что пьеса из американской жизни, — мне почему-то всегда неловко смотреть, когда наши актеры пытаются подражать на сцене героям виденных ими иностранных фильмов… Два часа просидел я не шелохнувшись, боясь только одного — как бы не вздумали устроить антракт… Потом компанией мы шли домой и спорили. Спор есть спор — не всем и не все в спектакле одинаково понравилось. Но в споре этом для меня ясно было одно — его просто не было бы, если бы мы не столкнулись с настоящим искусством. Настоящее искусство всегда побеждает. Я признаю себя побежденным. И мне приятно об этом писать. Театр и драматург сумели донести до зрителя свои мысли. И донесли умно, талантливо, убедили в своей правоте. Мне, зрителю, интересно и нужно было узнать то, что они мне рассказали о человеческой дружбе, честности, смелости, о человеческой трусости, приспособленчестве, короткой памяти — иными словами, то, что они рассказали о Совести Человека.