О власти - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Ницше cтр.№ 142

1029. Я поставил познание перед картинами столь страшными, что всякое «эпикурейское удовольствие» при этом невозможно. Лишь дионисийской радости достанет на это – только я по-настоящему открыл трагическое. У древних греков, благодаря их моральной поверхностности, оно понималось превратно. И резиньяция – тоже не урок из трагедии! – а превратное ее понимание! Тоска по ничто есть отрицание трагической мудрости, ее противоположность!

1030. Целостная, полная и могучая душа справится не только с болезненными и даже ужасными потерями, лишениями, унижениями и грабежами: она выйдет из этих бездн в еще большей полноте и силе – и, что самое существенное, с новым прибытком в блаженстве любви. Полагаю, тот, кто угадал хоть что-то об этих самых донных предпосылках всякого прироста в любви, поймет Данте, который на вратах своего ада написал: «… и вечною любовью сотворен».

1031. Я обежал всю округу современной души, посидел в любом ее уголке и закоулке – это моя гордость, мука моя и мое счастье.

Действительно преодолеть пессимизм; как итог – гётевский взгляд, полный любви и доброй воли.

1032. Это вовсе не самый главный вопрос, довольны ли мы собой; куда важнее, довольны ли мы вообще хоть чем-то. Предположим, мы говорим «да» одному-единственному мгновению – это значит, тем самым мы сказали «да» не только самим себе, но и всему сущему. Ибо ничто не существует само по себе, ни в нас самих, ни в вещах: и если душа наша хоть один-единственный раз дрогнула от счастья и зазвучала, как струна, то для того, чтобы обусловить одно это событие, потребовались все вековечности мира – и все вековечности в этот единственный миг нашего «да» были одобрены и спасены, подтверждены и оправданы.

1033. Утверждающие аффекты: – гордость, радость, здоровье, половая любовь, вражда и война, благоговение, красивая повадка, манеры, сильная воля, дисциплина высокой духовности, воля к могуществу, благодарение земле и жизни – все, что изобильно и хочет отдавать, и дарует жизнь, и облагораживает, и увековечивает, и обожествляет – вся мощь преображающих добродетелей… всякое согласие с жизнью, да-сказание, да-деяние.

1034. Мы, меньшинство или многие, которые отваживаемся снова жить в мире, избавленном от морали, мы, язычники по вере, – мы, вероятно, также и первые, кто понимает, что такое языческая вера: это когда ты должен представлять себе более высших, чем человек, существ, но существ по ту сторону добра и зла; должен всякое «быть выше» понимать как «быть вне морали». Мы веруем в Олимп – и не веруем в «распятого»…

1035. Новейший человек свою идеализирующую силу в отношении бога по большей части связывал с возрастающей морализацией последнего – что из этого следует? Ничего хорошего, одно только умаление человеческих сил.

Дело в том, что в принципе возможно как раз обратное, и оно уже проявляет себя некоторыми признаками. Бог, помышляемый как освобожденность от морали, как вся полнота жизненных противоречий, теснящихся в нем, и высвобождающаяся, оправданная в божественной муке: – бог как надстояние над жалкой моралью зевак и бездельников, как потусторонность от «добра и зла».

1036. В известном нам мире бытие гуманного бога недоказуемо – до этой мысли вас нынче еще можно силой дотащить. Но какой вывод вы из нее извлекаете? «Оно нам недоказуемо» – скепсис познания. Но все вы боитесь другого вывода: «В известном нам мире доказуемо бытие совсем иного бога, такого, который по меньшей мере не гуманен» – короче, то есть: вы продолжаете держаться за своего бога и изобретаете для него мир, который нам неизвестен.

1037. Удалим из понятия бога высшую доброту – она бога недостойна. Удалим также высшую мудрость: это все тщеславие философов, которым бог обязан сумасбродным ореолом монстра мудрости – они ведь хотели, чтобы бог походил на них! Нет! Бог – высшая власть, этого достаточно! Из этого следует все, из этого следует – «весь мир»!

1038. А сколько новых богов еще возможно! Даже мне самому, в котором от поры до поры снова норовит ожить религиозный, то есть богообразующий инстинкт, – насколько же по-иному, всякий раз по-разному открывалось мне божественное!.. Столько всего странного прошло уже мимо меня в те вневременные миги, что падают в жизнь словно с Луны, когда ты сам решительно не знаешь, насколько ты уже стар и сколь молод еще будешь… Так что я не стал бы сомневаться, что есть много видов богов… Среди них нет недостатка и в таких, которых невозможно помыслить без известной доли алкионизма и ветрености… А, быть может, легконогость вообще неотделима от понятия «бог»… Надо ли долго объяснять, что любой бог в любое время предпочитает и умеет держаться по ту сторону всего разумного и обывательского? Как и, кстати сказать, по ту сторону добра и зла? Взор ему ничто не застит – говоря словами Гёте. – А еще, призывая ради такого случая на помощь бесценный авторитет Заратустры: Заратустра в своих свидетельствах заходит столь далеко, что уверяет: «я поверил бы только в такого бога, который умеет танцевать»…

Еще раз говорю: многие новые боги еще возможны! – Сам Заратустра, правда, закоренелый атеист. Так что надо понять его правильно! Он хоть и говорит, что поверил бы – но Заратустра никогда не поверит…

Тип бога по типу творческих гениев, «великих людей».

1039. А сколько новых идеалов в сущности еще возможно! Вот вам идеал, который мне удается уловить раз в каждые пять недель во время дикой и одинокой прогулки, в лазурный миг кощунственного счастья. Проводить жизнь среди нежных и абсурдных вещей; вчуже от реальности; полухудожником, полуптицей и метафизиком; без «да» и «нет» по отношению к реальности, за исключением разве тех мигов, когда, подобно хорошему танцору, снисходишь до нее и легким касанием мыска признаешь; вечно под щекочущим зайчиком какого-нибудь солнечного луча счастья; раскован и бодр духом даже в печали – ибо печаль хранит счастливого; прицепляя маленький хвост шалости даже самому святому, – это, как оно само собой понятно, идеал тяжелого, в центнер весом, духа, духа самой тяжести…

1040. Из воинской школы души. Храбрым, радостным духом, выдержанным посвящается.

Не хочу недооценивать любезные добродетели; но величие души дружит не с ними. Да и в искусствах истинный размах исключает всякую приятность.

* * *

Во времена болезненного напряжения и уязвимости – выбирай войну: она закаляет, она наращивает мускулы.

* * *

Последним уделом глубоко раненных остается олимпийский смех; имеешь только то, что необходимо.

* * *

И так уже десять лет: до меня более не доносится ни звука – край без дождя. Нужно иметь в себе большой запас человечности, чтобы не изнемочь в такой засухе.

1041. Мой новый путь к «да». Философия, как я прежде ее понимал и жил, есть добровольное гостевание на проклятых и нечестивых сторонах сущего. Из долгого опыта, приобретенного в этом скитании по льдам и пустыням, я научился на все, что прежде посягало на философствование, смотреть иначе: – скрытая история философии, вся психология великих ее имен открылась мне в новом свете. «Сколько истины вынесет, на сколько истины отважится данный ум?» – вот вопрос, ставший для меня главным мерилом значения и ценности. Заблуждение – это трусость… всякое достижение познания есть следствие мужества, суровости к себе, чистоты перед собой… Подобная экспериментальная философия, какой я ее живу, на пробу предвосхищает даже возможности принципиального нигилизма: однако это вовсе не означает, что она останавливается на отрицании, на «нет», на воле к «нет». Она, напротив и в гораздо большей мере, хочет дойти как раз до обратного, пробиться до дионисийского да-сказания миру как он есть, без изъятий, исключений и разбора, – она хочет вечного круговорота все тех же вещей, той же логики и нелогичности узлов и хитросплетений. Высшее состояние, которого может достигнуть философ, – это относиться к сущему дионисийски. Моя формула для этого состояния: amor fati ^[254]…