Так они и сделали.
Правда, только до шести вечера: в студию явились карабинеры и по приказу главы регионального управления полиции конфисковали запись.
На следующее утро об этом деле, разумеется, гудели все газеты и телеканалы Италии. Некоторые выступали против конфискации – крупнейшая газета, выходящая в Риме, напечатала статью под заголовком «Нелепости не знают границ».
Остальные поддерживали – так, газета, выходящая в Милане, выпустила статью под заголовком «Убийство хорошего вкуса».
И не было итальянского комика, кто тем вечером не выступил бы по телевидению в обнимку с надувной куклой.
Той ночью комиссар видел сон. И – что очевидно и предсказуемо – хоть там и не было надувной куклы, зато было нечто, весьма ее напоминающее.
Он занимается любовью с горячей блондинкой, продавщицей на фабрике манекенов. Безлюдно – рабочий день уже кончился. Они лежат на диване в офисе продаж, в окружении десятка манекенов в мужском и женском обличье. Те пялят на них свои безжизненные глаза, делано улыбаясь.
«Давай-давай», – подгоняет его девушка, не сводя взгляда с больших настенных часов: оба знают, в чем дело. Ей разрешили стать женщиной, но, если им не удастся завершить дело за пять минут, она снова станет манекеном, уже навсегда.
«Давай-давай…»
Три секунды до срока; успели; манекены рукоплещут.
Комиссар проснулся и побежал в душ. Возможно ли, чтобы в пятьдесят семь тебе снилось то же, что и в двадцать? А может, старость не так близка, как кажется?
Сон принес облегчение.
По дороге в контору мотор неприятно зашумел, а потом резко заглох. Сзади донесся визг тормозов, гудки, проклятия, ругань. Спустя некоторое время мотор ожил, но комиссар решил, что пора наведаться в автомастерскую. Вообще-то с машиной и так давно были нелады, а вот теперь еще и мотор…
3
Автослесарь осмотрел машину: мотор, тормоза, электропривод – и сокрушенно покачал головой. Точь-в-точь как врач у постели умирающего.
– Синьор комиссар, машину-то пора сдать на утилизацию.
Его охватил внезапный приступ ярости. Когда он слышал или читал это слово, все в нем закипало. И не только это слово вызывало в нем бешеное раздражение. Еще слова «конъюнктура», «неплатежеспособность», «навтыкать», «предшествующий» и десятки других.
В мертвых языках были чудесные слова, оставшиеся нам в вечное пользование.
А итальянский, он-то, когда умрет – ведь это неизбежно, при нынешнем засилье английского, – что он передаст потомкам? Утилизацию? Компенсацию?
– И не подумаю! – резко ответил он.
Прошел еще один день полного штиля, как говорил Фацио. Вечером Галло подвез комиссара в Маринеллу. Еще три дня машина будет в ремонте.
На ужин он съел суп из барабульки и капонату
[9], приготовленные Аделиной, и остался посидеть на веранде.
Никак не мог решиться. Думал назавтра лететь в Боккадассе, но, возможно, стоило сделать это раньше, слишком уж много дней выдалось спокойных на работе, а потому вероятность, что так будет продолжаться и дальше, неуклонно уменьшалась.
Выкурил пару сигарет и решил лечь, почитать роман Сименона «Президент», который купил после визита в автомастерскую.
Запер веранду. Пошел за книгой, которая лежала на столике, и заметил, что свет в прихожей все еще горит. Вернулся туда и заметил на полу белый конверт, который кто-то подсунул в щель под дверью. Обычный почтовый конверт.
Он уже был там, когда комиссар вошел в дом? Или его принесли, когда он сидел на веранде?
На конверте печатными буквами, шариковой ручкой было выведено: для Сальво Монтальбано. А в верхнем левом углу значилось: охота за сокровищем. Комиссар вскрыл конверт. Половинка листа с каким-то стишком:
Трижды три —
Не тридцать три,
А шестью шесть —
Не шестьдесят шесть.
Сложи два числа
И получишь третье.
Прибавь свой возраст
И разгадаешь загадку.
Это что за бред? Чья-то неудачная шутка? Почему сунули конверт под дверь, а не отправили почтой?
Ему совершенно не хотелось решать загадки и играть в охоту за сокровищем в час ночи.
Комиссар сунул конверт в карман пиджака, который обычно вешал в прихожей, и пошел в спальню, прихватив с собой книжку.
Когда он прибыл в контору, было почти девять. Зачитался чуть не до утра, не мог оторваться от книги. Минут через десять позвонил Катарелла.
– Ай, синьор комиссар! По телефону женщина чегой-то голосит, женским таким голосом, я ничегошеньки не разобрал, уж так она голосит, женщина эта!
– Меня спрашивает?
– Не разобрал я, синьор комиссар!
Ему совсем не хотелось слушать, как голосит какая-то женщина.
– Переключи ее на синьора Ауджелло.
Не прошло и трех минут, как появился Мими – мрачный и обеспокоенный.
– Полная истеричка. Говорит, пошла мусор выносить, открыла контейнер – а там труп!
– Назвала улицу?
– Виа Бранкати, 18.
– Хорошо. Двигай туда, прихвати кого-нибудь.
Ауджелло замялся.
– Вообще-то я обещал Бебе, что с утра отвезу ее и Сальвуччо…
Как же его это бесит. Нет, комиссару, конечно, приятно, что Мими с женой решили дать первенцу его имя. Но он терпеть не мог, когда они называли его Сальвуччо.
– Понял. Я сам съезжу на Виа Бранкати. А ты сообщи экспертам, прокурору и Паскуано.
Уже полчаса они крутились без толку по городу – никто из тех, у кого спрашивали дорогу, казалось, в жизни не слышал названия нужной им улицы.
– Заедем уточнить в муниципалитет? – предложил Фацио.
Но Галло уперся; он хотел разобраться сам.
Нет ничего хуже, чем Галло на нервах и за рулем. На полной скорости он свернул в проулок по встречной полосе.
– Осторожно!
– Да никого ж нет!
В тот же миг перед ними из-за угла возник автомобиль.
Монтальбано зажмурился. Улочка была узкая; Галло резко тормознул, они врезались в прилавок зеленщика. Помидоры, апельсины, лимоны, виноград, цикорий, картошка, лук, баклажаны – месиво и крошево.
Выскочил, ругаясь, разъяренный торговец. Скандал грозил затянуться на пару часов, но Монтальбано показал удостоверение и велел торговцу выслать счет в комиссариат. Тот немедленно затих, довольный возможностью утроить размер компенсации.