Перед тем как я вышла из машины, Пабло повернулся ко мне и спросил:
– Может быть, прогуляешься завтра со мной? Утром у меня есть кое-какие дела, но мы могли бы встретиться и днем, если хочешь. На набережной Малекон, рядом с Пасео дель Прадо.
С каждым новым днем, проведенным вместе с ним, риск разоблачения растет, и все же…
– Да.
Мы решаем встретиться в два часа, а затем, коснувшись губами моей щеки, он уходит, оставляя меня гулять по улицам Мирамара. Я ощущаю тепло его поцелуя на своей коже.
Впереди виднеется мой дом – розовое строение в обрамлении нависающих пальм. Я подхожу к воротам и вскрикиваю, когда чья-то рука хватает меня за предплечье и оттаскивает в сторону от забора, подальше от дома.
– Элиза.
Внезапно передо мной появляется Алехандро. Он тащит меня прочь с улицы, пока мы не скрываемся за массивными стенами нашего поместья.
В последнее время у брата появилась привычка говорить тихим, настойчивым голосом, и он стал совсем не похож на того озорного мальчишку, вместе с которым я росла. Я не знаю точно, когда начались эти перемены, когда он изменил свое отношение к миру, в котором мы жили. Может быть, во время учебы в университете? Он проучился год в Гаванском университете, прежде чем университет был закрыт, и за это время из будущего сахарного барона успел превратиться в революционера.
– Что ты здесь делаешь? – шепчу я.
В тот день, когда отец вышвырнул Алехандро из дома, он ясно дал понять, что брат может покинуть дом, забрав только свои личные вещи, и больше никогда не возвращаться. С этого дня его имя вычеркнуто из семейной Библии, а сахарная империя достанется одному из наших мужей, тому, кто, по мнению отца, окажется самым достойным. Однако указание нашего отца часто нарушалось, и Алехандро приходил либо по вечерам, либо в те дни, когда родителей не было дома. Но сегодня отец здесь – родители уже вернулись из Варадеро, поэтому сегодняшнее появление Алехандро переходит все мыслимые границы.
– Что тебя с ним связывает? – спрашивает Алехандро, не обращая внимания на мой вопрос. Он смотрит на меня так, словно я ему чужая.
Мое сердце бешено колотится.
Братья тоже являются одновременно и проклятием, и благословением.
– Ничего.
– Не похоже на «ничего».
Что же он увидел? Как я сижу в одной машине с Пабло? Или как я прощаюсь с ним? А может быть, он увидел, как Пабло прикоснулся губами к моей щеке?
– Тем не менее так и есть, – вру я. – И ты не в том положении, чтобы читать мне нотации, с кем мне можно общаться.
– Речь идет о твоей безопасности. Он очень опасен.
– Только не для меня.
– Особенно для тебя. Ты знаешь, чем они занимаются в Сьерра-Маэстра? Они же животные. Ты знаешь, насколько он близок к Фиделю?
Это имя брат произносит с нескрываемым презрением. Меня не удивляет, что брат знает о Пабло; несмотря на идеологические разногласия, мой брат такой же, как и наш отец: он понимает ценность информации – он накапливает ее, обменивает и использует в своих интересах.
– Он хороший человек.
Алехандро фыркает.
– А разве не все мы такие?
Что-то в его голосе разрывает мне сердце. Что же Батиста сделал с нами? Что мы сами с собой сделали?
– Ты тоже остаешься хорошим человеком.
Алехандро, поморщившись, проводит рукой по волосам. Потом опускает руку и, словно раненый, смотрит на нее с выражением боли на лице.
В тот роковой день, после нападения на президентский дворец, мы с Беатрис стояли за дверью и, прижавшись к ней, слушали, как спорили отец и Алехандро. Я знаю, что мой брат убивал людей, сражаясь за будущее Кубы. Интересно, видит ли он во сне лица убитых? Интересно, остались ли у них семьи?
Мы с Беатрис никогда не говорили о том, что услышали в тот день. Слова, произнесенные вслух, приобретают невообразимую силу, а сейчас и так вокруг нас творится невообразимое.
Алехандро тихо выругался.
– Что ты здесь делаешь? – снова спрашиваю я, уже более мягким тоном.
– Мне нужно поговорить с Беатрис.
– Беатрис стоит быть более осмотрительной. Я застала ее в кабинете отца. Если бы это был кто-то другой, если бы кто-то другой увидел, как она роется в его столе…
Алехандро снова выругался.
– Я поговорю с ней. Скажу, чтобы была осторожнее.
Он единственный, кого она слушает, и даже это мало что меняет.
– Как долго это будет продолжаться? – Я прислоняюсь к стене.
– Ты о чем?
– Разве ты не устал? Разве ты не хочешь вернуться домой? – Я хватаю его за руку и смотрю ему в лицо в надежде увидеть того брата, которого знаю уже девятнадцать лет.
В его глазах я вижу боль.
– Разве я могу? Что мне теперь делать?
– Мы же твоя семья. Мы любим тебя.
– А они меня любят? Возможно, Беатрис, Изабель и Мария меня любят. А наши родители? Он вышвырнул меня вон.
– Ты пытался убить президента, – шепчу я. – А что он должен был делать?
– Понять меня.
– Ты пытаешься разрушить то, что для них является смыслом жизни. Ты хочешь лишить нас нашего наследия.
– Это не то, чем можно гордиться.
– Ты так думаешь, а они считают иначе. То, что ты хочешь разрушить, они стремятся сохранить.
Он вздыхает. Я вижу, как осунулось его лицо.
– Ты думаешь, я этого не понимаю? Думаешь, я не вижу, что мы неизбежно становимся врагами?
– Это всего лишь политика, – возражаю я.
– Нет, это не так. Уже нет. Теперь это часть меня самого. И я не могу лишиться этой части. Я не могу снова стать избалованным принцем, который должен унаследовать сахарную империю, построенную на крови и поте других людей. Я не могу. – Он отрывается от стены, разочарование отражается на его лице. – Скажи Беатрис, что я встречусь с ней здесь завтра в полдень.
– Алехандро…
– Я больше не могу ждать. И помни мои слова: этот парень тебе не подходит. Держись от него подальше. – Он наклоняется вперед и быстро обнимает меня. Он так сильно похудел. Чем он питался? Где жил все это время? Как же он выживет сам по себе?
– Алехандро, подожди.
Он резко отпускает меня и бросается прочь, его шаги ускоряются. Мой родной брат почти убегает от меня, от этого мне становится очень больно. Проходит несколько минут, прежде чем я снова могу пошевелиться. Я стою на тротуаре, с одной стороны от меня особняк, который своим внешним видом немного напоминает мавзолей, а с другой – родной брат, который хочет разнести этот особняк на мелкие кусочки.