Стены туннеля как-то странно реагировали на дневной свет, который становился всё ярче, рос и рос по мере продвижения вагонетки. Теперь они отбрасывали мириады отсветов – разноцветных геометрических фигур. Только тут Офелия поняла, что этот туннель задуман как трубка гигантского калейдоскопа. Бесконечное множество комбинаций мгновенно ослепило ее, и мигрень превратилась в подлинную пытку. Офелия зажмурилась, чтобы ничего не видеть.
Вагонетка сбавила скорость, остановилась, и в ту же секунду мигрень бесследно прошла.
Офелия открыла глаза. Перед ней простиралась, сколько хватало взгляда, огромная стройка. Она видела ее всю, до мельчайших подробностей, как будто снова носила очки.
И она действительно их носила!
Только это были не ее очки.
Это были очки Евлалии Дийё.
Аттракцион
– Здешняя жрачка рвотная, но вы привыкнете. Тут хотя бы с голоду не подохнешь, как в городе. Там, если не знать нужные места, – кранты! Вы уже бывали в настоящих ресторанах, офицер Дьё?
И сержант бросает на Евлалию взгляд, вроде бы игривый, да не совсем. Она тотчас замечает дрожащую родинку в уголке его глаза. Евлалия гораздо моложе и меньше ростом, чем он, но она ясно чувствует, что он робеет перед ней. Она часто производит такое впечатление на людей, как и прежде – на своих преподавателей.
И Евлалия снисходительно улыбается ему.
– Вишь от жажды… то есть лишь однажды. И потом, моя фамилия, с вашего позволения, не Дьё, а Дийё.
Сержант замолкает, под его военными сапогами звонко хрустит гравий. Евлалия понимает: он обижен. Она ответила ему как ребенку, а не как взрослому человеку – более того, солдату.
Сжимая ручку своего чемоданчика, она оглядывает строительный участок, по которому они проходят. Экскаваторы вздымают тучи мелкого песка, и он шуршит, налетая на ее очки. Эти мощные военные машины уничтожают то, что некогда было запретным городом последнего императора Вавилона; вскоре здесь построят Наблюдательный центр девиаций, единственный в своем роде.
Евлалия задерживает взгляд на трупах поверженных тысячелетних деревьев. Еще одна история, навсегда вырванная из мировой. Их вид ее не трогает: она не чувствует никакой ностальгии по прошлому. Главное – будущее, которое воздвигнется на здешних руинах. И она уже сейчас может ясно представить себе этот новый мир. Он шевелится у нее под ногами, как младенец, готовый родиться. Именно по этой причине она и вызвалась добровольно участвовать в Проекте и посвятила подготовке к нему всё свое отрочество.
Именно для этого она и существует.
Они подходят к полуразрушенной лестнице, ведущей куда-то вниз. С каждой ступенькой звуки стройки там, наверху, становятся всё тише и наконец совсем исчезают. Спуск длится бесконечно. Сержант непрерывно оглядывается на Евлалию. Его родинка вздрагивает всё сильней и сильней.
– Единственная выжившая из всей семьи, верно? Сочувствую.
– Все кого-то теряют во время войны.
– Таких, кто потерял всех своих близких, уже редко где встретишь. Они поэтому вас и выбрали?
Его губы кривятся на слове «поэтому». Евлалия вызывает у него одновременно интерес и раздражение. Она уже давно привыкла к таким реакциям. И спрашивает себя: а что именно он знает о Проекте? Наверно, не больше чем она, а может, и меньше.
– Отчасти, сержант.
Евлалии не хочется объяснять ему настоящую причину, самую главную: ее никто не выбирал. Она сама проявила инициативу, единственная среди сотен военных сирот. Она всегда знала, что призвана спасти мир.
В этом древнем городе армия обнаружила нечто, способное помочь ей осуществить свой замысел. Способное положить конец войне, всем войнам на свете. Несмотря на военную тайну, по городу поползли слухи, и Евлалия знает, что они небеспочвенны. Она всегда думала: если человечество до такой степени воинственно, агрессивно, то причина кроется не в ненависти к соседям, а скорее в боязни собственной уязвимости. Если бы каждый человек в мире был способен творить чудеса, он перестал бы бояться других людей.
Чудеса… Они-то им всем и нужны!
– Что у вас там? Надеюсь, ничего запрещенного?
И сержант указывает на чемоданчик, который она несет. Родинка в уголке его глаза трепещет, как пойманная птичка. Офелия представляет себе – а она непрерывно что-нибудь представляет, – каким он был в детстве (да и сейчас остается ребенком), и внезапно чувствует к нему материнскую нежность. Не будь сержант таким высоченным, она потрепала бы его по щеке, как еще вчера делала это в своем приюте, встречая новоприбывших сирот.
– Там моя машущая пушинка… то есть пишущая машинка. Мне позволили взять ее с собой.
– Это зачем? Сводки, что ли, печатать?
– Нет, романы. Романы без войн.
– Ага, вот оно что. Ну, сидя в подземном блиндаже, поневоле начнешь думать о мире.
Остановившись на нижней ступеньке, Евлалия оглядывает подвальное помещение, где ей предстоит – и она это знает – провести очень много времени. Честно говоря, она разочарована. До этого ей пришлось пройти сверхинтенсивный курс освоения самых современных шифровальных машин.
А здесь стоял всего лишь обычный телефонный аппарат.
И вдруг начался обратный отсчет. Чувство головокружительного падения вверх. Телефон, видный уже с потолка, затем взлет по лестнице, затем парение над стройкой, над имперским городом, над континентом, над всей планетой. Над целой, круглой планетой, без всяких ковчегов и пустоты между ними.
Над древним миром.
Офелия рывком села на кровати, сотрясаемая дрожью, в испарине, с криком, застрявшим в горле. Это случалось с ней каждую ночь при пробуждении, с тех пор как она столкнулась со стариком уборщиком из Мемориала. И каждый раз ей требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями.
Ее снова и снова будоражила память Евлалии Дийё. Даже больше чем будоражила. Она заполняла ее изнутри, звучала в ее плоти и крови, в ее имени, с такой пронзительной ясностью и яркостью, какой Офелия никогда еще не знала.
И пока в голове Офелии рождался вопрос «почему?», она вдруг поняла, что не узнаёт свою кровать. Стоило ей переменить позу, как та начинала странно крениться, качаться с боку на бок. А вокруг валялись какие-то подушки самых разных форм и расцветок. Даже пижама, в которой она спала, ни о чём ей не говорила.
Вдобавок Офелия напрочь забыла, что она ложилась спать в этой комнате, – более того, что она вообще ложилась спать.
Она пошарила вокруг себя в поисках очков, но тут же вспомнила, что у нее их конфисковали. Так же как и перчатки. И, однако, Офелия не прочла во сне ни простыню, ни подушку. Ее прохватила дрожь, когда она провела рукой по этому немому шелку. Пришлось сделать невероятное усилие, чтобы сосредоточиться и оживить хоть какие-то воспоминания, но все они были далекими, слишком смутными, и Офелия не могла истолковать их. Ей больше не удавалось войти в контакт с окружающими предметами – мешали посторонние видения, которые захлестывали ее с головой. Подняв руки, она начала разглядывать их в свете солнечного луча, проскользнувшего между планками жалюзи. Какие они бледные, ее кисти, в сравнении с загорелыми плечами… Казалось, на них надеты перчатки совсем иного вида.