КГБ Андропова с усами Сталина: управление массовым сознанием - читать онлайн книгу. Автор: Георгий Почепцов cтр.№ 101

Сегодня мы застыли в одном шаге от введения «единомыслия». Его оправдывают то войной, то строительством государства. Но реально перед нами тот же мотив облегчения управления. Одинаковыми людьми управлять легче. Разными — этнически, языково — гораздо труднее. А закон кибернетики гласит, что субъект управления должен иметь не меньшее разнообразие, чем объект управления. Упрощая объект, мы облегчаем управление им.

В. Подорога рассказывает о своем пути к двоемыслию: «С какого-то времени двоемыслие становится общепринятым всеми слоями общества выходом. Нельзя сказать, что его не существовало прежде, но только в 1972 году, когда начинались консультации по подготовке Европейского совещания по безопасности и сотрудничеству (в 1975 году документ был принят окончательно), это двоемыслие получило государственную поддержку и широкое распространение. В чем же оно заключалось? В том, что ты можешь обсуждать, и причем не только на кухне, острые проблемы повседневной жизни или делать вид, что ты работаешь „за такие деньги”, но не касаться политических тем и власти. Поскольку власти понадобилась достаточно большая масса специалистов-консультантов по вопросам сотрудничества с Западом, то ей пришлось закрыть глаза на некоторые идейно-идеологические неувязки. Главное, чтобы слово протеста и критики не получило отражения и антисоветского резонанса в публичной сфере, а так — изучай все, что тебя интересует, но соблюдай приличия, не высовывайся и не провоцируй власть. Все формальные правила можно было обойти, но опять-таки соблюдая этот договор с властью, никем не подписанный, но действующий. Диссидентское движение сделало очень много для уничтожения этой двойной морали, этого двоемыслия, но не учло (или не хотело учесть) сговор между обществом и властью. В конце 60-х годов строится здание библиотеки ИНИОН РАН, и в начале 70-х резко начинают расти ее фонды, открываются спецхраны с достаточно широким доступом к западной периодике. Происходит широкомасштабная институционализация этой политической двусмысленности, размывающей основания коммунистической идеологии. Завершающая стадия: одна истина, истина „внутренней свободы” — для интеллектуалов, утоляющих теперь сполна информационный голод, но они должны помалкивать, другая — для пролетарских масс, рабочих и крестьян. ИНИОН на этом новом этапе двусмысленности и двоемыслия власти должен был готовить для партийного аппарата рефераты, справки, комментарии, т. е. быть вспомогательным интеллектуальным органом для высших партийных кругов. Каждый отдел ИНИОН имел свою задачу и специализацию. Открылись спецхраны, к ним стали допускать аспирантов, молодых научных сотрудников. Для меня, аспиранта Института философии РАН, разрешение на пользование спецхраном было настоящим откровением. Мир намного расширился, и мы стали знать о мире много больше. А молодые сотрудники гуманитарных институтов Академии наук неплохо подрабатывали на рефератах. Пошел невероятный поток информации с Запада. У нас в институте был открыт отдел периодики — сейчас это немыслимо, да и не нужно: туда из многих европейских стран приходили все самые значимые журналы по философии и общественным наукам, словари и справочники. Для сообщества гуманитариев (студентов, аспирантов, молодых преподавателей) знание стало наркотиком, мы были потрясены его доступностью и разнообразием. Трудно представить себе, какие герои знания были у нас на курсе. Предельно скромная жизнь, с утра до вечера в библиотеке. Год за годом. Наиболее популярные и богатые библиотечные фонды были в Ленинской, Исторической, в Библиотеке иностранной литературы и, конечно, в Горьковской при МГУ, что на Моховой рядом с факультетом журналистики. И диссидентство, и прочее свободомыслие во многом определялись возросшей информированностью общества. Свобода совпала с твоим желанием знать все больше. Как участник этого праздника знания, невероятного культа умной и нужной книги, я считаю, что все, что есть у моего поколения значимого и ценного, появилось именно благодаря этому информационному взрыву. Для сообщества гуманитариев знание стало наркотиком, мы были потрясены его доступностью и разнообразием. Предельно скромная жизнь, с утра до вечера в библиотеке. Год за годом. Еще один пример институализованного (государственного) двоемыслия, в котором я также поучаствовал как будущий кандидат философских наук. В 70-е годы Главлитом был разрешен особый жанр научного труда — ДСП („Для специального пользования”). […] Материалы ДСП печатались ограниченным тиражом, практически без какой-либо редакторско-издательской подготовки, да и «пристальной» цензуры. И о них никто, кроме специалистов, ничего не знал, такие публикации были маргинальными, чисто гибридными творениями советского научного двоемыслия. Правда, за ними признавалось первенство в отношении к Истине (это было что-то вроде философского самиздата, на который мало обращало внимание партийное начальство). Главное, что идейно-идеологический ритуал соблюдался» [6].

В СССР за счет доминирования повсюду правильных мыслей, которые могли существовать только в цитатной форме без обсуждения и, не дай бог, критики, любой альтернативный ручеек казался неискушенному больше мощной реки пропаганды. И сразу в ней обнаруживались странности и несоответствия, которые и вели к ее отрицанию. В результате модным и современным было не следование идеологии и пропаганде, а хотя бы малое ее отрицание. Именно на этом вырастали имена режиссеров и писателей, которые не хотели снимать или писать «сказку», а хотели «правду». Ее же хотел и зритель, и читатель. Двоемыслие стало результатом жесткого насаждения единомыслия, которое существовало без права на сомнение или даже безобидный вопрос.

Параллельно официальному существовали неофициальные информационные и виртуальные потоки. Это был самиздат и разнообразные собрания знакомых друг другу людей, от которых можно было не ждать опасности.

Там можно было услышать и увидеть то, чего не хотела слышать и видеть власть. Например: «Физик Александр Кривомазов в 1970-80-е годы устраивал еженедельные квартирники. Домашние концерты и поэтические вечера были очень популярны в СССР из-за запрета на любую неподцензурную музыку и литературу. За восемь лет в однушке Кривомазова на окраине Москвы прошли 350 встреч: гости собирались, чтобы послушать, как Венедикт Ерофеев читает „Москву — Петушки”, а Аркадий Стругацкий рассказывает о съемках „Сталкера”. Кривомазов фотографировал и записывал на магнитофон всех выступавших. У него скопился огромный архив, который он прятал от КГБ в восьми чемоданах» [7]. Александр Кривомазов вспоминает: «Мы жили, когда „КГБ” у каждого звучало третьим словом вместо мата. Люди не доверяли друг другу и предпочитали молчать. Вечера были сделаны для людей открытых, свободных, в какой-то степени больше доверяющих другим. И я боялся, что КГБ совершит провокацию. Это был ежедневный груз».

Все это можно признать ростками того, что, в конце концов, разрушило СССР, поскольку население уже ощущало неправильности советского мироустройства. Население, конечно, не сыграло той роли в смене режима, которую ему приписывают. Ему просто предложили как бы перейти на другую сторону улицы под руководством тех, кто до этого кричал, что этого делать нельзя. Это совершенно внезапно для массового сознания сделали ЦК и КГБ, возглавив движение как бы в противоположную сторону.

С. Кургинян очертил в этом процессе и роль М. Бахтина, говоря, что Суслов не любил Бахтина за то, что тот бьет аллюзиями: «В приводимой Аверинцевым цитате из Бахтина аллюзия и впрямь носит достаточно очевидный характер. Серьезность — это „совок". Это партийное советское начетничество, которому не верит народ» [8].