Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - читать онлайн книгу. Автор: Филипп Сэндс cтр.№ 2

В отличие от Лаутерпахта, сосредоточенного на преступлениях против человечества, то есть на защите прав личности, Лемкин более был озабочен защитой групп. Он изо всех сил добивался, чтобы обвинение в геноциде прозвучало на суде над Франком, но в этот последний день разболелся так, что не смог присутствовать на заседании. У Лемкина, прожившего несколько лет во Львове, тоже имелись личные счеты к Франку: его родители и брат стали жертвами преступлений, совершавшихся на подвластной Франку территории.

– Подсудимый Ганс Франк! – провозгласил председатель трибунала.

Сейчас Франк узнает, будет ли он еще жив к Рождеству и сможет ли выполнить обещание, которое недавно дал семилетнему сыну: все, мол, обойдется, к празднику отец возвратится домой.

Вторник, 16 октября 2014 года, Нюрнберг, Дворец правосудия

Спустя шестьдесят восемь лет я посетил зал заседаний № 600. Моим спутником был сын Ганса Франка Никлас, тот самый маленький мальчик, которому отец дал такое обещание.

Мы начали визит с пустого заброшенного крыла тюрьмы позади Дворца правосудия – тюрьма больше не используется, и уцелело только это крыло из четырех. Мы посидели вместе в небольшой камере, похожей на ту, где отец Никласа провел почти год. Последний раз в этой части здания Никлас побывал в сентябре 1946 года.

– Это единственное место в мире, где я чувствую себя чуть ближе к отцу, – сказал он. – Когда сижу здесь и представляю, каково было ему почти год провести здесь: туалет на виду, маленький стол, узкая койка и больше ничего.

Камера беспощадна, и столь же беспощаден Никлас к поступкам своего отца.

– Мой отец был юристом, он понимал, что творит.

Судебный зал № 600, все еще действующий, не слишком переменился со времен трибунала. В 1946 году, чтобы попасть в него из камеры, каждому подсудимому (всего двадцать один человек) приходилось садиться в небольшой лифт, который доставлял его прямиком в зал. Нам обоим, мне и Никласу, хотелось осмотреть это устройство. Оно сохранилось позади скамьи подсудимых, в него можно попасть через ту же деревянную дверь, она по-прежнему бесшумно скользила в сторону. «Открывается – закрывается – открывается – закрывается», – писал Р. У. Купер из лондонской «Таймс» ^{1}. Прежде он был спортивным обозревателем на теннисных турнирах, а теперь каждый день передавал репортаж из зала суда. Никлас сдвинул дверь, вошел в клетушку лифта, затворил за собой дверь. Потом открыл дверь, вышел из лифта, подошел к той скамье, где сидел во время суда его отец, обвиненный в преступлениях против человечества и геноциде. Никлас сел, подался вперед, облокотившись на деревянное ограждение. Он посмотрел на меня, потом оглядел зал, вздохнул. Я часто пытался представить себе, как его отец в последний раз прошел сквозь раздвижную дверь лифта к скамье подсудимых. Эту сцену можно лишь вообразить, но не увидеть, потому что в последний день суда, во вторник 1 октября 1946 года, съемки были запрещены ради защиты человеческого достоинства подсудимых.

Мысли мои перебил Никлас. Он сказал – мягко, но убежденно:

– Это счастливое место для меня и для всего мира ^{2}.

Никлас и я оказались вместе в зале № 600 благодаря приглашению, которое я неожиданно получил несколькими годами ранее от юридического факультета Львовского университета: приглашению прочесть публичную лекцию о преступлениях против человечества и о геноциде. Меня просили рассказать о делах, в которых я принимал участие, о моих академических исследованиях Нюрнбергского трибунала и о его значении для современного мира.

Я давно был зачарован и трибуналом, и мифами Нюрнберга, тем мгновением, когда, можно сказать, возникла современная система международного правосудия. Меня повергали в транс подробности, которые обнаруживались в пространных протоколах, жуткие свидетельства, вошедшие во множество книг, воспоминаний и дневников, где с патологоанатомической точностью воспроизводятся представленные судьям улики. Я был заинтригован образами, фотографиями, черно-белой хроникой, оскароносным фильмом 1961 года «Нюрнбергский процесс», который запомнился и благодаря сюжету, и благодаря короткому флирту Спенсера Трейси с Марлен Дитрих. В моем интересе к трибуналу имелся и практический аспект, поскольку он оказал глубокое влияние на мою работу: вынесенный в Нюрнберге приговор стал мощным ветром в парусах только-только возникшего движения за права человека. Да, был тут и заметный привкус «правосудия победителей», и все же нет сомнения в том, что это дело послужило катализатором новых возможностей: теперь и глава страны рискует предстать перед международным судом, чего раньше никогда не бывало.

Скорее всего, приглашение из Львова я получил благодаря своей работе практикующего юриста, а не благодаря написанным книгам. Летом 1998 года я косвенно участвовал в переговорах в Риме, которые привели к созданию Международного уголовного суда (МУС), а несколько месяцев спустя работал в Лондоне над делом Пиночета. Бывший президент Чили требовал в британском суде иммунитета от обвинений в геноциде и в преступлениях против человечества, которые инкриминировал ему испанский прокурор, – и проиграл. В следующие годы новые дела приоткрыли врата международного правосудия еще шире, прервав долгий период бездействия в десятилетия холодной войны, которая началась после Нюрнбергского процесса.

Вскоре на мой рабочий стол в Лондоне легли папки с делами по бывшей Югославии и по Руанде. За ними последовали другие: иски по событиям в Конго, Ливии, Афганистане, Чечне, Иране, Сирии и Ливане, Сьерра-Леоне, Гуантанамо и Ираке. Длинный скорбный список свидетельствовал о крахе добрых намерений, которые провозглашались в нюрнбергском судебном зале № 600.

Я участвовал в нескольких делах о массовых убийствах. В одних разбирательствах обвинение формулировалось как преступления против человечества, то есть поставленное на поток убийство отдельных людей; в других речь шла о геноциде, уничтожении групп. Это два различающихся преступления: в одном случае акцент делается на индивидууме, в другом – на группе людей, и, хотя оба понятия появились одновременно, постепенно в глазах многих архипреступлением сделался именно геноцид, а такая иерархия допускает мысль, будто убийство множества людей, но как бы по отдельности, уже не столь ужасно. Я имел некоторое представление о происхождении обоих терминов, о том, с какой целью они были введены в оборот и как связаны с аргументами, впервые прозвучавшими в зале заседаний № 600. Но я никогда не погружался слишком глубоко в историю Нюрнберга. Я знал, откуда взялись концепции этих новых преступлений и как эти концепции развивались, но не имел представления о личных историях, стоящих за терминами, и о том, как все сошлось в процессе над Гансом Франком. И о тех обстоятельствах, в которых Герш Лаутерпахт и Рафаэль Лемкин оттачивали каждый свою идею, я тоже не знал.