Годы риса и соли - читать онлайн книгу. Автор: Ким Стэнли Робинсон cтр.№ 148

Но Нсара устояла и стала теперь городом суфиев, городом учёных, городом Идельбы; она переехала туда, проведя детство в Тури и на семейной ферме в Альпах. Там она ходила в школу, и математические формулы говорили с ней так, словно обращались к ней вслух со страницы; она понимала их, она говорила на этом странном алхимическом языке. Старики объяснили ей грамматику этого языка, и она следовала его правилам, решала задачи, училась новому и оставила свой след в теоретических изысканиях о природе микроскопической материи в возрасте всего двадцати лет.

– Юные умы зачастую наиболее сильны в математике, – говорила она позже, уже растеряв свой опыт.

Оттуда – в лаборатории Нсары, где она помогала знаменитому лиссабонцу и его команде запускать циклический ускоритель, женитьба, развод, затем, подозрительно поспешный, что показалось Будур довольно странным, повторный брак (для Тури случай совершенно вопиющий), и снова работа вместе со вторым мужем, счастливые дни, его неожиданная смерть, а потом её таинственное возвращение в Тури и затворничество.

Будур спросила однажды:

– Ты носила там вуаль?

– Иногда, – ответила Идельба. – В зависимости от обстановки. Бывают ситуации, в которых вуаль наделяет тебя некоторой силой. Подобные символы выражают вполне определённые вещи; они – как фразы, произносимые через материю. Хиджаб может сказать посторонним: «Я исповедую ислам и солидарна со своими братьями и сёстрами, я против вас и всего мира». Мусульманскому мужчине он может сказать: «Я продолжу играть в эту глупую игру, поощрять твою фантазию, но только если в ответ ты будешь делать так, как скажу я». Некоторые идут на такую сделку, как бы капитулируя перед любовью, находя в этом своего рода отдушину от сумасшедшего бремени быть мужчиной. И тогда ношение вуали может быть подобно мантии королевы-волшебницы.

Но, заметив обнадёженное выражение лица Будур, она добавила:

– Или рабскому ошейнику, конечно.

– Значит, иногда ты ходила без вуали?

– Обычно – да. В лаборатории это было ни к чему. Там я надевала ту же лабораторную джеллабу, что и мужчины. Мы приходили туда изучать атомы, изучать природу. Вот величайшая праведность! У нас не было пола. Мысли были просто заняты другим. Людям, с которыми работаешь бок о бок, смотришь прямо в глаза, прямо в душу, – сказала она и с горящими глазами процитировала какое-то старинное стихотворение: «Что ни миг, то озарение напополам раскалывает гору».

Так проходила юность Идельбы; а теперь она томилась в небольшом, мелкобуржуазном гареме под «опекой» своего брата, из-за чего она часто впадала в хем, будучи довольно склонной к перепадам настроения, почти как Ясмина, только тяготея к замкнутости, а не к говорливости. Наедине с Будур, развешивая бельё на террасе, она глядела на верхушки деревьев, видневшиеся из-за стен, и вздыхала:

– Вот бы снова пройти на рассвете по пустынным улицам города! Синего, постепенно розовеющего… Глупо отказывать в этом человеку. Отказывать человеку в праве наслаждаться миром на его собственных условиях архаично! Это неприемлемо.

Но она оставалась. Будур не вполне понимала, почему. Уж наверное тётя Идельба способна спуститься по склону холма на вокзал, сесть на поезд до Нсары, найти где-нибудь там жильё и работу, чтобы как-нибудь зарабатывать на хлеб? Кто, если не она? Но какая приличная женщина решится на такое? Если не могла Идельба, значит, не сможет никто. Единственный раз, когда Будур осмелилась спросить её об этом, та только отрывисто помотала головой и сказала:

– У меня есть и другие причины. Мне нельзя говорить об этом.

Поэтому Будур пугало постоянное присутствие Идельбы у них дома; она видела в этом живое напоминание того, что судьба женщины может разбиться в одночасье, как самолёт, упавший с неба. И чем дольше она оставалась, тем сильнее это нервировало Будур, которая замечала, что и Идельба уже не могла найти себе покоя, слоняясь между комнатами, читая и что-то бормоча себе под нос или склонившись над бумагами с большим вычислительным устройством в виде сетки из нитей с нанизанными на них разноцветными бусинами. Часами напролёт она строчила что-то на доске, и мел скрипел, клацал и иногда крошился в её пальцах. Она разговаривала по телефону во дворе, иногда как будто чем-то огорчаясь, иногда радуясь; сомневаясь, переживая – и всё из-за цифр, символов, таких и сяких величин, плюсов, минусов, микроскопических сил, которые никто и никогда не увидит. Как-то раз, вглядываясь в уравнения, она сказала Будур:

– Знаешь ли ты, Будур, что в обычных вещах заключены огромные количества энергии? Траванкорец Чандаала был величайшим мыслителем, известным этому миру; последствия Долгой Войны можно назвать катастрофичными уже из-за одной только его гибели. Но он многое оставил после себя, в частности, теорию эквивалентности энергии и массы… Вот, смотри: массу, то есть величину определённого веса, умножаем на квадрат скорости света (полмиллиона ли в секунду, только подумай!) и получаем колоссальный результат даже для крохотной щепотки материи. Это и будет заключённая в ней энергия ци. В пряди твоих волос энергии больше, чем в локомотиве.

– Неудивительно, что их так трудно расчёсывать, – неуверенно протянула Будур, и Идельба рассмеялась. – И это плохо?

Идельба ответила не сразу. Она задумалась и забыла обо всех вокруг. Затем она обратила взгляд на Будур.

– Плохо бывает тогда, когда мы делаем что-то плохо. Так во всём. В природе нет ничего плохого самого по себе.

Будур могла бы с этим поспорить. Природа сотворила мужчин и женщин, она сотворила плоть и кровь, сердце, менструации, горькие чувства… Иногда это казалось Будур неправильным, будто счастье было чёрствой хлебной горбушкой и лебеди её сердца дрались за него, изголодавшись.

Женщинам запрещалось выходить на крышу дома – там их могли увидеть с террас на крышах домов, расположенных выше по склону Восточного холма Тури. Однако мужчины крышей никогда не пользовались, а это было идеальное место, чтобы подняться над кронами соседних деревьев и полюбоваться видом Альп к югу от озера Тури. Поэтому, когда мужчины расходились и Ахмет засыпал на своём стульчике у калитки, тётя Идельба и кузина Ясмина брали шесты для сушки белья и, связанными, устанавливали их в горшки из-под оливок, как ножки лестницы, чтобы потом, очень осторожно, забраться по верёвкам наверх, держась за шесты, девочки – снизу, Идельба – сверху. Они лезли наверх, пока не оказывались на крыше, в темноте, под звёздным небом, разговаривая шёпотом на ветру, чтобы их не услышал Ахмет, шёпотом, чтобы не кричать во всю глотку. Альпы при свете полной луны стояли белыми картонными вырезками в заднике кукольного театра, идеально вертикальные, воплощённое представление о том, какими должны быть горы. Ясмина приносила свечи и порошки, чтобы произнести над ними магические заклинания, которые вскружили бы голову её поклонникам, хотя от них и так не было отбоя. Но Ясмину отличала ненасытная жадность до мужского внимания, явно усугублённая отсутствием оного в гареме. Траванкорские благовония наполняли ночь: сандал, мускус, шафран и наги кружили Будур голову своими экзотическими ароматами, и ей казалось, будто она очутилась в другом мире, более необъятном, более загадочном и многозначительном – предметы наполнялись собственными смыслами, словно жидкостью, чуть не просачиваясь на самую поверхность, и всё становилось символом самого себя: луна – символом луны, небо – символом неба, горы – символом гор, и всё это омывало тёмно-синее море томления. Томление, самая его суть, болезненная и прекрасная, что шире целого мира.