– Ни песен о тебе не сложат. Ни преданий. Понимаешь ли это? Ты будешь жить в безвестности. История не сохранит твоего имени. Ты останешься никем.
Слова ее били как молот по наковальне. Он поддастся, думала я. Непременно поддастся. Славы, какую описала Афина, жаждут все смертные. Ведь только так они могут обрести бессмертие.
– Я выбираю этот удел, – ответил Телемах.
Ошеломление явственно просвечивало на ее холодном, прекрасном лице. Сколько раз за вечность свою слышала она “нет”? Этого слова Афина не могла осознать. Она похожа была на орлицу, которая, спикировав на кролика, неожиданно плюхнулась в грязь.
– Глупец, – выплюнула она. – Скажи спасибо, что не убила тебя на этом самом месте. Щажу тебя из любви к твоему отцу, но покровительствовать больше не стану.
Лучи славы, освещавшие Телемаха, померкли. Он словно съежился, стал серым, узловатым, точно кора оливы. Я потрясена была не меньше Афины. Что он наделал? И, захваченная этими мыслями, не увидела, к чему все идет, пока не стало слишком поздно.
– Телегон! – Афина метнула к нему серебристый взгляд. Голос ее опять изменился – металл, звучавший в нем, стал филигранью. – Ты слышал, что я предложила брату. То же предлагаю теперь тебе. Отправишься в плавание, станешь моим оплотом в Италии?
Я будто сорвалась со скалы. Я падала в пустоту, и ухватиться было не за что.
– Сын! – воскликнула я. – Не отвечай!
Молниеносная, как выстрел, обратилась она ко мне:
– Опять ты смеешь препятствовать? Чего тебе еще, колдунья? Я поклялась, что не причиню ему вреда. Я преподношу ему дар, за который люди душу готовы продать. Всю жизнь его будешь стреноженным держать, как увечного коня?
– Не нужен он тебе, – сказала я. – Он убил Одиссея.
– Одиссей сам себя убил. – Слова ее, как лезвие косы, со свистом рассекли пространство. – Он сбился с пути.
– Это ты его сбила.
Ярость задымилась в глазах Афины. Как будет выглядеть острие ее копья, раздирая в кровь мою глотку, – такую мысль я в них прочла.
– Я бы сделала его богом, – сказала она. – Равным. Но в конце концов он оказался слабаком.
Вот и все извинение, другого от богов не дождешься. Оскалив зубы, я взрезала воздух острием собственного копья.
– Моего сына ты не получишь. Я не отдам его без боя.
Рядом раздался тихий голос:
– Мама! Можно мне сказать?
Я разбивалась вдребезги. Я знала, что увижу, взглянув на него, – страстную надежду и мольбу. Он хотел уйти. Всегда хотел, с тех пор как родился и я взяла его на руки. Я позволила Пенелопе остаться на острове, чтобы она не потеряла сына. А взамен теряю своего.
– Я грезил об этом, – продолжил он. – О золотых полях, непрерывно простирающихся до горизонта. О садах, мерцающих реках, плодящихся стадах. И думал, что вижу Итаку.
Он старался говорить мягко, сдерживая затоплявший его восторг. Я вспомнила Икара, который умер, получив свободу. А Телегон умрет – не получив. Умрет не плоть его и не скоро. Но все прелестное в нем увянет и отпадет.
Он взял меня за руку. Как делают герои поэм. Но разве нашу жизнь нельзя назвать песней? Этот рефрен мы повторяли так часто.
– Это рискованно, я знаю, но ты научила меня осторожности. Я на это способен, мама. Я этого хочу.
Я ощущала себя серым пространством, заполненным пустотой. Что тут скажешь? Одному из нас придется горевать. И я не допущу, чтобы горевал он.
– Сын мой, тебе решать.
Радость его прорвалась, хлынула волной. Я отвернулась, не в силах на это смотреть. И подумала: Афина довольна, наверное. Наконец-то отомстила мне.
– Готовься к приходу корабля, – сказала она. – Он прибудет днем. Другого я не пришлю.
* * *
Свет поблек, опять стал просто солнечным. Пенелопа с Телемахом отошли в сторону. Телегон обнял меня, как с детства не обнимал. Как никогда, наверное, не обнимал. Запомни это, говорила я себе. Его широкие плечи, изгиб спины и теплое дыхание. Но разум мой был выжжен и выметен ветром.
– Мама? Разве ты не можешь за меня порадоваться?
Нет, хотела крикнуть я ему. Нет, не могу. С чего мне радоваться? Мало того, что я отпускаю тебя? Но я не хотела, чтобы напоследок Телегон видел меня такой – матерью, которая вопит и причитает, будто он умер, тогда как он преисполнен жизнью, долгой и многообещающей.
– Радуюсь, – сказала я через силу.
И повела Телегона в его комнату. Помогла собрать вещи, набивая сундуки всевозможными лекарствами – от ран и головной боли, от чумы, бессонницы и даже для родов, услышав о которых он покраснел.
– Ты станешь основателем династии, – сказала я. – Как тут без наследников.
Я отдала ему всю теплую одежду, какая была, хотя на дворе стояла весна и приближалось лето. Велела взять с собой Арктурос, которая полюбила его еще волчонком. Я навязывала ему амулеты, окутывала чарами. Громоздила друг на друга сокровища – золото, серебро, тончайшее шитье, ведь лучше всего новый царь преуспеет, если найдет чем удивить.
К этой минуте он уже отрезвел.
– Что, если у меня не получится?
Я представила себе земли, обрисованные Афиной. Покатые холмы, где теснятся отяжелевшие от плодов сады и нивы, великолепную цитадель, которую возведет мой сын. Восседая на высоком троне в залитом солнцем зале, он станет вершить суд, мужчины и женщины потянутся со всего света, чтобы преклонить перед ним колени. Из него выйдет хороший правитель. Справедливый и добросердечный. И ничем он не будет снедаем, в отличие от своего отца. Телегон никогда не жаждал славы, жаждал лишь жизни.
– У тебя получится.
– Ты ведь не думаешь, что она хочет мне навредить?
Теперь он забеспокоился – теперь, когда уже слишком поздно. Ему ведь только шестнадцать, он совсем новичок в этом мире.
– Нет, – ответила я. – Не думаю. Она ценит твое происхождение, а со временем оценит и тебя самого. Афина надежнее Гермеса, хотя назвать постоянным никого из богов нельзя. Нужно быть независимым, не забывай.
– Не забуду. – Он посмотрел мне в глаза. – Ты не сердишься?
– Нет.
Гнева-то и не было никогда, лишь страх и печаль. Ведь боги могли использовать его против меня.
Стук в дверь. За ней – Телемах, в руках что-то длинное, обернутое шерстяной тканью.
– Простите за вторжение. – Моего взгляда он избегал. Сверток протянул сыну. – Это тебе.
Телегон развернул ткань. Гладкая деревянная дуга с зауженными, насеченными концами. Вокруг нее аккуратно смотана тетива. Телегон погладил обтянутую кожей рукоять:
– Красивый.
– Он принадлежал нашему отцу, – сказал Телемах.