БАМС! Безымянное агентство магического сыска - читать онлайн книгу. Автор: Тати Блэк, Полина Рей cтр.№ 41

Право слово, лейб-квор, заслышав похвалы в свой адрес, в очередной раз едва удержался от того, чтобы не вступить в разговор и не просить Фучика не приукрашивать его заслуг. Он всего лишь делал то, что должен был делать, и особого подвига в этом не видел.

— Значит, выходит как выходит, — резюмировал Его Высочество поднимаясь на ноги и на этот раз не противясь тому, что Фучик и Шульц тоже встали со своих мест. — У Охранного под носом творилось такое безобразие, едва не стоившее всей державе слишком дорого, а настоящие герои Отечества — люди скромные и неприметные.

— Ваше Высочество… — подал голос Семен Брониславович, на что получил грозный окрик князя:

— Молчать!

Его Высочество погладил свою окладистую бороду и выдал то, от чего Фучик расплылся в довольной улыбке:

— Что ж… ступайте. Нам еще в этом всем разбираться денно и нощно. Ждите, когда вызову вас… К награде приставлю. Да-да… к награде.

Анис Виссарионович подтолкнул Шульца к двери, и лейб-квор с облегчением направился к выходу. Он был человеком непривычным к подобного рода важным собраниям, оттого до сих пор чувствовал себя рядом с князем неуютно.

— Вот же дело как повернулось, — шепнул Фучик, когда они с Петром Ивановичем покинули дом князя, и лейб-квор, оказавшись на свежем воздухе, вдохнул его полной грудью. — Это ж дела теперь в агентстве пойдут! Какие там теперь ватер-клозеты, да пропавшие гуси…

Анис Виссарионович выглядел настолько восторженным, что невольно и сам Шульц заразился этой радостью. Впрочем, она быстро переменилась сплином, стоило ему вспомнить о своем намерении отправляться тотчас на разговор к Оболенской.

— Господин фельдмейстер, у меня к вам просьба, — обратился он к Фучику, глядя куда-то поверх его плеча, будто опасался, что Анис Виссарионович по лицу его поймет, что просить он будет о том, что, возможно, будет иметь неприятные последствия для его племянницы.

— Слушаю, Петя, — мгновенно посерьезнев, ответствовал Фучик.

— Могу я навестить Настасью Павловну прямо сейчас и переговорить с нею наедине?

— Что ж ты спрашиваешь, Петенька! Конечно, можно! — по-своему истолковав намерения Шульца, просиял фельдмейстер. — А я в агентство… Это ж надо… награда!

Он споро сбежал с крыльца князева дома, и Петр Иванович мрачно посмотрел ему вслед. Ежели бы знал Фучик, что именно собирался Шульц сказать Оболенской, вероятнее всего, не пребывал бы в таком восторге.

В отличие от фельдмейстера, лейб-квор спустился с крыльца неспешно, словно бы оттягивая тот момент, когда увидит Настасью Павловну, и стрясется у них по всем предположениям неприятная беседа.

«Но никаких сведений я не передала, поверьте!» — вспомнились ему слова Оболенской, и он поморщился, направляясь в сторону дома Фучика.

Как же мог он ей верить, коли все ее наличие возле него с самого начала было ложью? И каким же конченым идиотом чувствовал себя сейчас, когда понял, насколько нелепым выглядело его предложение в глазах шпионившей за ним Настасьи Павловны.

Впрочем, что толку переливать из пустого в порожнее свои невеселые мысли, когда вот-вот, несколькими минутами позже, он вновь погрузится в эту пучину, и будет внутренне страдать, но все равно скажет Оболенской, что забирает обратно свое ненужное ей предложение руки и сердца?

С такими мыслями он добрался до дома Аниса Виссарионовича, некоторое время прохаживался мимо ворот, после чего решительно вошел в них, быстро миновал небольшую подъездную аллею, взбежал на крыльцо, а мгновением позже уже стучал в двери, за которыми находилась Оболенская.

Все то время, что провела Настасья Павловна на пути в Шулербург, превратилось в сплошное ожидание, и чем дольше оно тянулось, тем тяжелее давило на грудь что-то невидимое, но мучительно ощущавшееся там, где прежде билось сердце. Теперь же все словно бы замерло, и секунды текли как часы, и терялся вкус ко всему окружающему, и весь смысл существования ее свелся к моменту, когда придет наконец Петр Иванович и вырешит ее дальнейшую судьбу. И она ждала, точно приговоренный к смерти, коий мог надеяться на одно лишь чудо и отчаянно за эту призрачную надежду цеплялся.

Оказавшись в доме дядюшки, Оболенская отказалась и ото сна, и от обеда, только лишь приняла ванну и переменила свой грязный и истрепанный наряд на свежее платье, отдавая дань какому-то женскому тщеславию, хоть и понимала прекрасно, что никакое новое платье не поможет ей удержать Петра Ивановича, ежели сама она не сумеет объяснить все так, чтобы он поверил в то, что на самом деле вовсе она его не предавала. Да, укрывала некоторые факты, но ведь была подле него в самые опасные моменты не от того вовсе, что ей велел сие долг. Одно лишь сердце руководило всеми ее поступками с первой же их встречи у особняка Лаврентия Никаноровича.

Сидя в желтой гостиной, облаченная в свежее, очень весеннее, как майская погода за окном, платье светло-зеленого оттенка в белый цветочек, Настасья по сотому кругу перебирала слова, что скажет господину лейб-квору при встрече, пытаясь тем самым и себе самой также объяснить все произошедшее. А подумать тут и кроме как об их с Шульцем отношениях было о чем — то, что замыкание тока, погубившее Алексея Михайловича, не было случайным, Настасью Павловну сильно потрясло. И хоть не было меж нею и покойным супругом близких отношений, но скорбела о его безвременной кончине Оболенская теперь даже болезненнее, чем прежде. Особенно глубоко ранило ее понимание того, что, должно быть, подозревал о чем-то Алексей Михайлович, когда незадолго до смерти составил завещание, в коем наказывал ей держать всегда при себе металлический веер и Моцарта. И если бы не его посмертные дары, как знать, была ли бы она еще жива или мнимая царская дочь уже отправила бы ее на тот свет следом за супругом. От заботы его — такой запоздалой, но свидетельствующей о том, что жена была Алексею Михайловичу все же хоть чуточку дорога, на сердце становилось еще горше.

Рядом с кушеткой, на которой сидела Настасья Павловна, молча замер в скорбной позе Моцарт, словно разделял с хозяйкой ее боль и растерянность. Едва кинув взгляд на него, обнаружила внезапно Оболенская на пюпитре ноты и тут же узнала в них любимую Алексеем Михайловичем сонату Бетховена номер четырнадцать, кою просил он ее, бывало, сыграть и, поддавшись порыву как-то почтить память его, Настасья Павловна встала и коснулась клавиш. И — удивительное дело — звуки, что шли в сей момент из металлического нутра Моцарта, более не напоминали собою жуткий скрежет и лязг, а летели ввысь чисто, торжественно и возвышенно. И не заметила Оболенская сама, как вдруг потекли по щекам ее молчаливые слезы, падая на железные клавиши. И оплакивала она в сей миг столь много всего, что боли, внутри скопившейся, стало для нее слишком. Уже не видела Настасья Павловна ни нот, ни клавишей, продолжая играть, подчиняясь одной лишь мелодии надрывно стучащего своего сердца. Зато как играла она в сей момент! Как тонко с пальцев ее сходило то, что никогда не срывалось с уст, и рвались наружу, облаченные в ноты, все надежды и разочарования ее, разрывая стены комнаты, как разрывали они ей душу. А когда рухнула Оболенская без сил обратно на кушетку, услышала, как что-то щелкнуло и обнаружила, что в потайном отделении Моцарта лежит сложенный вдвое лист бумаги.