Моя война. Писатель в окопах: война глазами солдата - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Астафьев cтр.№ 44

И еще: «Что же касается неоднозначного отношения к роману, я и по письмам знаю: от отставного комиссарства и военных чинов – ругань, а от солдат-окопников и офицеров идут письма одобрительные, многие со словами: “Слава Богу, дожили до правды о войне!..”»

– Виктор Петрович, а вам не кажется, что мы сейчас теряем последние остатки: и того родственного человекоощущения, о котором вы рассказывали, и крепкой сибирской характерности…

– Почему теряем? Мы уже потеряли. Размылись границы. Размылся и колоритный язык. Стерлись, стали невыразительными черты лица самой Сибири как нации. Сегодня многие стучат себя в грудь и кричат: я настоящий сибиряк. А ведь большинство настоящих под Москвой в войну полегло. Сейчас доживают свой век последние.

Большое смешение произошло. Как говорила моя бабушка: «Одни ирбованные остались!» Это значит – вербованные, приехавшие из других мест, по специальному набору. И они-то, часто как раз и разрушали местный уклад жизни. Традиции остались только там, где не было этого влияния.

И я бывал в таких деревнях, например, в Балахтинском районе. Там обходились без замков на дверях. Было трепетное отношение к роднику. Луговину всегда в чистоте содержали. Не воровали… Но самое главное – мужик-сибиряк всегда становился под комель, под тяжелую часть бревна. А баба – под вершину.

Сейчас мужик норовит бабу поставить под комель. И уже поставил… Сибирская баба самую большую тяжесть сейчас несет. Я не имею в виду старообрядцев и коренное население. Где-то в глухомани, на Бирюсе или на Ангаре, настоящие сибиряки еще есть. Там, слава Богу, законы не колебнулись и традиции остались.

Когда меня спрашивают, иногда с издевкой: ты что ж – настоящий мужик? Я на полном серьезе всегда отвечаю: мужик. Ведь был у меня период, когда я не мог прокормить свою семью и собрался застрелиться… Было такое… Возникло ощущение безысходности и чувство, что никуда я не гожусь, к чертовой матери… И вот только тогда, когда смог сам обеспечить своих близких, стал говорить: «Я – мужик».

А сегодня, в этой нашей городской придури, все перевернулось… Все на бабе – и дети, и дом…

Совсем недавно один из телевизионщиков раздосадовано делился со мной впечатлениями об Астафьеве: «Не понимаю, как в одном человеке может уживаться столько доброты и жестокости. В девяносто первом году он смело выступил против ГКЧП, а в восемьдесят втором – с легкостью подмахнул письмо против «Машины времени». Даже не разбираясь в сути. Раз – и подписал. А его высказывания об «инородцах»! Это – цивилизованный писатель?!»

Мой собеседник помолчал, помолчал, а потом вдруг добавил: «Но я не понимаю и другого… Помнишь, по его «Царь-рыбе» в Красноярске балет поставили? Звоню в Москву, говорю: сюжет делаем? А они мне отвечают: ребята, это ваш «крестьянский сын», это для вас событие, а для нас – это не интересно. Понимаешь – это же талантище, это гордость всей России, а одна московская пигалица решает – «не интересен для страны ваш писатель».

Астафьев действительно – крестьянский сын. Родился на Енисее, при свете лампы-керосинки, в деревенской бане. Он вырос в крупнейшую личность, сохранив в себе житейскую простоту и непонятливость «простых» вещей. Например, в Овсянке на «Литературных встречах в русской провинции», один критик страстно спорил с Астафьевым. Гость из Москвы называл поэму Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» «душеспасительной книгой», а «крестьянский сын» «романом пропойцы о пропойцах». Так друг друга и не поняли.

Писатель Николай Волокитин, для которого Астафьев – мастер и учитель, написал о нем в очерке «Соприкосновение»: «Виктор Петрович с одинаковым успехом может поражать как пронзительной отзывчивостью, так и не менее пронзительным равнодушием… Случалось – и довольно нередко! – когда он совершенно не понимал не только меня, но даже элементарные, сугубо очевидные вещи. И даже не пытался понять».

Как реагирует на это высказывание Астафьев? Он печатает этот очерк вместе с приведенным отрывком в своем собрании сочинений без всяких разъяснений и пояснений. Пусть, мол, потомки сами разбираются…

Виктор Астафьев (из письма Елене Ягуновой, Норильск): «Наказание талантом – это, прежде всего, взятие всякой боли на себя, десятикратное, а может и миллионнократное, (кто сочтет, взвесит?) страдание за всех и вся. Талант возвышает, страдание очищает, но мир не терпит «выскочек», люди стягивают витию с небес за крылья и норовят натянуть на пророка такую же, как у них, телогрейку в рабочем мазуте.

Надо терпеть и, мучаясь этим терпением, творить себя…»

Строку Ф.Тютчева «Душа хотела б быть звездой» Астафьев взял эпиграфом к своей «Попытке исповеди». Исповедь, как видно из названия, не получилась. Хотя примеривался он к ней все предыдущие десятилетия…

Василь Быков (из письма Астафьеву): «Сегодня почти дочитал твой роман («Печальный детектив» – О.Н.) и до утра не мог уснуть – взбудораженный, восхищенный, ошарашенный и т. д… Удивительно правдивое и на редкость емкое произведение-концентрат правды о нравах, о жизни, местами – прямо-таки воплей, по мощи равных крику Достоевского, обращенных к людям: что же вы делаете, проклятые!»

– Виктор Петрович, прошлый век оказался переломным для России. Деревня, на которой она держалась столетиями, была разрушена в историческое одночасье. В чем вы видите главную причину этого?

– Я думаю, что беда исходила от коллективизации. Даже не от гражданской войны. Хотя она тоже была для России чудовищным бедствием, а именно от коллективизации. Крестьян посрывали со своих мест, перекуролесили все… И одичала святая русская деревня. Озлобились люди, кусочниками сделались, так и не возвернувшись к духовному началу во всей жизни.

Ну а главнейшая причина, конечно, в нас самих и в перевороте в октябре семнадцатого. Народ оказался надсаженным, поруганным, и найдутся ли в нем сегодня достаточные силы, физические и нравственные, чтоб подняться с колен, – я не знаю. Не осталось ведь ни царя в голове, ни Бога в душе.

Народ духовно ослабел настолько, что даденной свободы и той не выдержал, испугался испытания самостоятельной жизнью. Для многих лучше снова под ружье, под надзор, но зато чтобы было «спокойно».

Свободой пользоваться мы не научены еще. Века в кабале и сотни лет в крепостной зависимости. Вот и весь опыт.

Многие сейчас ищут опору в вере. В церковь потянулись. Но, я об этом уже говорил, она нуждается в том, чтобы пыль с себя стряхнуть. Господь ведь не любил ни театров, ни торговли в храме. А сейчас ведь и приторговывают, и помпезности не чураются. Как обряжают патриарха и его свиту! Куда там нашим царям! А вокруг храмов – нищие, которым пожрать нечего. Но церковь по-прежнему призывает к милосердию, смирению и покорности… Мне священник говорит: «Раб Божий!» А я ему: «Ведь не Бог говорит: «Раб мой». А вы говорите, комиссары современные… Иисус, если бы был так смирен, разве его бы на кресте распяли, Сына-то Божьего…»

– Видятся ли вам сегодня какие-то подвижки к лучшему?

– Сейчас такое положение, что я не рискую сказать что-либо. Вижу только, что все человечество деградирует. Ну а мы идем впереди всей планеты. Бедствуем мы. Бедствуем из-за почти поголовного полупрофессионализма и полуобразованности. Хоть и говорили нам все время, что мы самая читающая и самая образованная страна в мире, – неправда это. На уровне обычной школы мы еще держимся. А в остальном, в профессиональном образовании, мы полу, полу. Находимся на уровне полурабочих, полурестьян. Не будь у нас дач – с голоду бы подыхали.