Поскольку я живу - читать онлайн книгу. Автор: Марина Светлая cтр.№ 82

Мое самое большое желание – обнять тебя и услышать, как ты пахнешь. Ванька в детстве пахнул ванильными бубликами. Страшно их любил. Я этот запах всю жизнь помню и увожу с собой. Если бы я так же мог увезти и что-то только твое…»

* * *

От него очень мало осталось.

Когда-то всерьез считал, что внутри человека – столько всего, что и жизни не хватит рассказать. И каждый день, боясь не успеть, слово по слову рассказывал, даже не подозревая, что в действительности это мало кому нужно. В общей массе болтунов он всего-то – чуть более смазлив, чуть более голосист. И музыки в его музыке лишь самую малость больше. А что там, под волнами нот, за хрипотцой в севшем на последнем концерте голосе, за каждой строчкой текстов – кому какое дело. В такие глуби?ны никто не ныряет.

В идеале, отдавая – получаешь взамен. А он пустел день за днем, касание за касанием, пока однажды не понял, что его душа – это обезлюдевший дом под снос. Почти призрак.

Это гадко признавать. Но однажды приходится.

Ему двадцать шесть, но, кажется, много больше.

Давно поистерлись грани конструкции, на которой стояла его вера в себя. Это их он выкрошил в труху вместо зубов во время прихода. Но его убеждали, что о том не стоит вспоминать. Перечеркнуто. Перелистнуто. Перешагнуто. В то же время каждый – помнит. И боится повторения. Ему одному не страшно.

 То, чем должно полниться пространство внутри, – иссякло. Не в один миг, но даже море мелеет – куда уж ему, когда он не море.

Впрочем, и теми мелкими брызгами, что еще плескались внутри конструкции по имени Мирош, он по-прежнему любил шум прибоя. Брызги не могут забыть этого шума, он – дом. А Иван любил дом.

Солнечным летом, когда родной город превращается в несмолкающий праздник, идти по Дерибасовской – меняющейся из года в год и из года в год одинаковой, плавящейся под цветными лучами. И слушать жужжащий улей голосов. Ни о чем не думать, кроме того, что впереди бежит девочка с огромным красным воздушным шаром, стремящимся в небо, а за ней едва поспевает ее мать. И вокруг – толпы людей, лишенных крыльев человечьих. У того отвалились, у этого быть их не может. Этот не отрастил.

Рядом, но в стороне бухтит Фурса. У него крыльев нет. Он с Луны свалился. Не бывает таких землян, что, как столпы, держат на себе что-то главное, на что можно опереться. Самому себе Иван ничего уже не доверил бы. А Влад ему доверял.

Брусчатка улицы, почти до глянца натерта подошвами обуви топтавших ее. Воздух пахнет кондитеркой и июлем – как в то незабываемое лето. Все всегда возвращается в исходную точку, пусть и всего на пару дней между концертами.

И в Горсаду снова играет «Девочка…» - его «Девочка…»

Уличные музыканты на летней площадке посреди непрекращающегося веселья – гитара, ударные и, неожиданно, флейта. Флейта вместо голоса – трогательная и нежная. Оказывается, можно и так.

Ванька почему-то был уверен, что эти ребята – из академии, мать ее, Неждановой. И улыбался, слушая их и подбираясь все ближе, сквозь окружившую игравших толпу. «Куда несет?» - бурчал за спиной Влад, а Мироша и правда несло по-трезвому, пока он не оказался лицом к лицу с исполнителями. Так и думал. Флейта – девушка. Худая, рыжая, с расписанными хной кистями рук. Она играла, полностью уйдя в музыку, и была лучшей из троих.

Его сердце гулко стучало в груди, и на одно-единственное мгновение он снова попал на Потемкинскую лестницу – стоял на парапете, высматривая среди людей Зорину, сбежавшую со своей сумасшедшей розововолосой подругой. Тогда было холодно, а сейчас – жарко. Всей разницы.

Не выдержал, негромко рассмеялся июльскому небу, снял темные очки с лица и сунул их в руки все больше обалдевавшему Владу.

А потом оказался возле флейтистки, наслаждаясь неожиданно заполнившей воздух ошеломляющей тишиной, глазами людей вокруг, заметивших, узнавших его, глазами уличных музыкантов, пробующих что-то делать так, как он когда-то, на той же самой площадке. Иван подмигнул всем сразу, а вышло – девчонке-музыкантше. И… продолжил мелодию голосом. Текстом. Текстом, при каждом слове которого пять лет все сильнее давила изнутри тошнота, медленно его убивая. Пять лет вместо пяти дней до их свадьбы, когда Полина должна была ждать.

Ждала.

Пять лет ждала.

Девочка, твой Кай триста лет как труп.

А любовь все корчится в келье.

Ребята – молодцы. Сориентировались. Заиграли. Зазвучали вместе с ним, следом, наполняя «Девочку…» жизнью. В то время как его девочки – нет. Потому что он не оставил ей выбора. Только песня все еще была их частью. Его, от которого мало что осталось. И ее, которую они все прикончили. Двое мужчин и одна женщина в квартире отца. Гитарист, ударник и флейтистка.

А песня чертова – вот она. Переливается звуками и его голосом.

Потом им аплодировала толпа, а он говорил что-то музыкантам, кажется, приглашавшим его вместе отметить знакомство в баре. Он веселился, отшучивался, поглядывал на довольно ухмыляющегося Фурсова, которого никто не узнал из-за надвинутой на глаза бейсболки и очков – мало ли бородачей. И сам не понимал, дань это прошлому или настоящему. Плач по ней, брошенной в одиночестве с тысячей вопросов. Или плач по ней, узнавшей правду.

Он сжег ее сердце дважды. Кай сжег сердце Снежной королевы дважды. Наверное, потому что его собственное – в осколки.

- Ты в курсе, что ты псих? - вопрошал Влад, отдавая ему очки позже, когда они попросту сбежали с места преступления, как мальчишки, хохоча над его выходкой, достойной десятиклассника, осваивавшего гитару.

- Еще какой!

Лучше психом, больным на голову укурком, чем в ту квартиру, куда они ехали вместе сейчас. Потому что Фурса, балбес, вбил себе в голову, что будет рядом, что одного его не отпустит. Сам вбил – или Маринка помогла? Вопрос задачи, но Мирош не ставил задач и не решал их. Просто после концерта в Одессе, отыгранного согласно графику тура, у них было два дня передышки перед следующим забегом в Харьков. И их Иван решил провести дома. Дома – отрицая при этом факт его наличия. Дома-то и правда не было.

Разве только вот эта улица с глянцевой брусчаткой, Дюк Ришелье и виднеющийся с вершины Потемкинской лестницы Морвокзал. Еще «Квадрат» на Екатерининской. И маленькая комната, в которой, наверное, больше никто никогда не поставит самую дурацкую на свете елку из указателей. Может быть, этого уже много? У других людей, бескрылых, и такого ведь нет?

Он не захотел оставаться в гостинице, где каждый уголок заполнил запах зеленого чая с бергамотом. Зачем, если существует та квартира? Та, из которой он вышел другим человеком. В которой он почти перестал им быть. Гитарист гребаный. Ударник и флейтистка.

Тогда, в гостиничном переговорном зале, сразу после По?линого ухода, он некоторое время еще не мог осознать до конца произошедшего. А когда понял, когда дошло, рванул на Оболонь, чтобы решиться подняться на одиннадцатый этаж ее высотки и не решиться, наконец, войти в ее жизнь – хоть кем, лишь бы пустила. Потому что ей – там – больно. Потому что она – там – на той же черте, на которой он оказался много раньше ее. И привыкнуть к этому нельзя. Хоть час пройдет, хоть годы проскачут галопом.