— А вы уверены насчет машины? — спросил Бобровский. — Номер правильный?
— Да, да, всё правильно, — быстро ответила девица.
Бобровский присмотрелся. У неё было узкое бледное лицо и прыщи на подбородке. Из-под шапки торчали космы.
— Вы сказали, тут рядом. Я уже замёрз. И денег у меня нет, — добавил он на всякий случай.
Девица остановилась и посмотрела на него.
— Гадина, — сказала она.
— В смысле? — удивился Бобровский.
Они стояли во дворе хрущёвской пятиэтажки.
— Тварь, — сказала девица и пошла прямо на него.
Бобровский попятился.
— Ты меня хотел изнасиловать. Помнишь?
— Кто? Кого?
У неё был безумный взгляд.
— Помнишь, как затащил меня в машину? — заорала девица. — Я записала номер.
Она попыталась схватить Бобровского за волосы, но он был стрижен под машинку и без труда вывернулся. Девица ткнула его кулаком в висок.
— Хочешь опять меня изнасиловать?
Бобровский забыл про холод. У него слегка поплыло перед глазами от её тычка. Надо было бежать. Но эта чокнутая крепко вцепилась в его куртку и тянула к себе. Девица оказалась очень сильной. Он никак не мог освободиться от её захвата.
— Гадина, никто меня не тронет, только король! — выдала она и попыталась расцарапать Бобровскому лицо.
Первый и последний раз в жизни он ударил женщину. И побежал. Удар был слабый. Она что-то выла, потом стала плакать. На секунду Бобровскому стало жаль её. Обыкновенная сумасшедшая.
Он добежал до общаги и остановился у вахты отдышаться. Его трясло. Правый бок отзывался тупой болью. Перед глазами вспыхивали салютики.
— Ты что, Лёха, выеб её на холоде? — спросил Марченко.
Он почему-то сидел на месте вахтёра.
Бобровский только дышал и таращил глаза. Потом спросил:
— А ты чего здесь?
— Петрович в туалет отошёл, — сказал Марченко. — У тебя деньги есть? Нет? А выпить? Плохо дело. Я, наверно, к матери уеду. Завод к лету закроется.
— Плохо, да, — пробормотал Бобровский. Ему некуда было уехать.
А в конце зимы, уже отчаявшись от одиночества и бедности, он познакомился с Настей. К лету они стали жить вместе. Завод закрылся. Бобровского это не волновало. Он устроился в автосервис. Марченко повесился в своей комнате утром восьмого марта. Сделал подарок бабам, пошутил кто-то.
5
Половину ночи Бобровский без сна провалялся на диване. Он равнодушно таращился в экран телевизора. Там показывали танки и бомбардировщики, ракеты, комплексы залпового огня, артиллерийские установки, марширующих солдат. Голос за кадром говорил: «Мы уже окружены вдоль всей протяженности границы. Только сильная армия спасёт наши природные ресурсы от захвата. Враг гораздо ближе, чем мы думаем».
Бобровский пытался придумать план действий. У него была неделя. Или меньше? Тесть не уточнил, нужно ли считать прошедший день. Мысли путались. Не могли толком сформироваться. Он постоянно отвлекался на воспоминания. Например, как лет пять назад они с Настей катались на велосипедах по парку. Ничего особенного тогда не произошло. Велосипеды взяли напрокат. И Насте достался бракованный. Через каждую сотню метров цепь слетала, приходилось останавливаться. Бобровский предложил поменяться велосипедами. Настя сопротивлялась, и они чуть не поругались. Но в целом это был очень хороший день, в конце которого Бобровский подарил жене букетик полевых цветов.
Голос всё талдычил о нависшей угрозе, заговорах, провокациях и новом биологическом оружии. Бобровский не заметил, как уснул. Ему приснилась война. Кругом всё горело и взрывалось. Пришёл командир и сказал: «Ситуация весьма говённая. Отбиваться нечем. Бобровский, мы решили выстрелить тобой из пушки по врагу. Отдай-ка автомат. А впрочем, оставь». Бобровского засунули в широкое дуло, почему-то вниз головой. Он увидел прямо перед собой огромный ударник, который должен был долбануть его по макушке, чтобы вытолкнуть наружу из ствола. Стало нечем дышать. Он слышал, как рядом суетятся артиллеристы, готовясь к выстрелу. Бобровский застонал, попытался закричать и проснулся.
Пришло утро. Работал телевизор. Бобровский лежал на животе, уткнувшись лицом в подушку. Наволочка была влажная. «Я что, плакал? — подумал он. — Или это слюни?»
На пару минут телевизор приковал его внимание. Хотя там не было ничего нового. Российские ВКС нанесли удары по боевикам в окрестностях Пальмиры. Украина обвинила Россию в переброске армейских частей к границе Луганской области. Рубль опять подешевел. Бобровский вытащил из-под живота пульт и погасил экран. Казалось, в голову ему влили жидкий кисель. Настя почти не смотрела телевизор. Большую часть времени она сидела в интернете. Бобровский наоборот. У него даже не было своего компьютера. Настин ноутбук так и стоял на столе, с открытым экраном. В то утро она, как обычно, заходила проверить почту и социальные сети. Потом ушла пить чай. Бобровский смотрел новости по телевизору. Они вяло переругивались. Потом всплыла тема денег. И ругань стала уже не такой вялой. Бобровский разнервничался, закурил контрабандный «Минск». Настя ушла на кухню, разгоняя рукой дым…
Зазвонил телефон. Бобровский слез с дивана, вышел в прихожую и снял трубку. Он подумал, что это тесть или тёща. Но ошибся. Голос был тихий и дружелюбный. Бобровский даже немножко улыбнулся.
— Привет, — сказал голос. — Не разбудил?
— Нет.
— Хорошо. Не хотел тебя будить. Я же всё понимаю. Такое горе. Надо прийти в себя.
— А кто это? — спросил Бобровский, стараясь звучать так же дружелюбно, как и собеседник.
— Это Герман. Имя у меня такое, Герман. Я по поводу долга. Тебе вчера звонили, но ты был не в себе. Это объяснимо. Сейчас получше? Опомнился?
— Эй, какой долг? — сказал Бобровский.
— Сто пятьдесят тысяч рублей, — ответил Герман почти ласково. — Твоя покойная супруга, Царство ей небесное, взяла кредит. Надо вернуть.
— А, вот оно что. Опять, значит? Слушайте, моя жена никогда не брала кредиты. Ни разу. Я ни про какие сто пятьдесят тысяч ничего не знаю.
— Надо вернуть, — повторил Герман. — По-хорошему, не понимаешь, старина? Это не шутки. Не разводка. Есть договор. Сделать вид, что тебя это не касается, не выйдет.
Бобровский почувствовал лёгкую тошноту.
— Это не такие уж и большие деньги, — добавил Герман. — Я почти уверен, у тебя они есть.
— Нет, — сказал Бобровский. — Ни денег, ни договора.
В трубке послышался шум и неразборчивая ругань, потом раздалось отчетливое: «Дай-ка я этому пидору объясню».
— Не вешай трубку, — сказал другой голос, громкий и злой. — С тобой Аслан говорит. Если повесишь трубку сейчас, я тебе выколю левый глаз. Будешь со мной спорить, псина, я тебе выколю правый глаз. Ты нам должен сто пятьдесят кусков, рвань. Хорошо подумай, как нам их вернуть в ближайшее время.