Она посмотрела в дальний конец комнаты, где мистер Фокс, надев очки, склонился над антикварным столиком со стеклянной витриной.
– Что он там делает? – прошептала она.
– Проявляет тактичность.
– А, понимаю.
– Вернемся к вашей матери. Она часто говорила о своем первом муже?
– Нечасто. Думаю, она перестала вспоминать его, когда вышла замуж за моего папу. Видимо, он ревновал, бедняга. Он не был тем, кого называют покорителем сердец. Вы видели – тучный, краснолицый. Наверное, поэтому она и держала такие вещи, как фотографии допапиного периода, в секретном месте. Но мне она рассказывала о Морисе – так его звали.
– О его военной службе во время войны, когда, я полагаю, и была сделана эта фотография?
– Да. И немного о нем самом. А что?
– О его однополчанах, например? Или подчиненных?
– В чем дело? – настойчиво переспросила Прунелла. – Не ведите себя так, как эти ужасные журналисты, которые постоянно выкрикивают оскорбительные вопросы, не имеющие никакого отношения к делу. Нет, – поспешно перебила она сама себя, – на самом деле вы делаете совсем не то же самое, что они. Но скажите ради бога, какое отношение однополчане и подчиненные первого мужа моей матери имеют к убийству его жены, если большинство из них сами мертвы?
– Его денщик, например? О нем в письмах что-нибудь есть? Отношения между офицером и денщиком могут быть по-своему очень близкими.
– Вот сейчас, когда вы это сказали… – с ноткой нетерпеливости ответила Прунелла. – В письмах есть какие-то упоминания вскользь о ком-то по прозвищу Кап, который, возможно, был его денщиком, но там ничего особенного. Например, в последнем письме. Оно было написано здесь. Он получил неожиданный отпуск и приехал домой, но мама была в Шотландии, служила там в Женской вспомогательной службе ВМС. В письме говорится, что он пытается дозвониться до нее, но на всякий случай – если не удастся – оставляет письмо. Оно обрывается на полуслове после сообщения, что его срочно вызывают в Лондон и времени осталось только чтобы добраться до вокзала. Думаю, вы знаете, что поезд разбомбили.
– Да, знаю.
– Прямое попадание, – коротко констатировала Прунелла. – Как раз в его вагон. Вот и все.
– А что насчет Капа? В письме?
– Что? Ах, это. Там есть зверски малое замечание… Простите, – пояснила Прунелла, – «зверски» – это наше семейное словечко, означает «ужасно трогательно». Так вот, там говорится, что она должна делать, если его убьют, и как он ее любит, и чтобы она не волновалась, потому что Кап заботится о нем, как нянька. Судя по всему, он был классный парень, этот Морис, я всегда так думала.
– А о «Черном Александре» что-нибудь есть?
– Ах да! Ну… вообще-то кое-что есть. Он пишет, что она, возможно, сочтет его паникером, но его лондонский банк находится в районе, чаще всего подвергающемся бомбардировкам, поэтому он забрал оттуда марку, чтобы поместить ее в другое место. И именно в тот момент пришел срочный вызов из Лондона. Поэтому он оборвал письмо – только попрощался.
– А марку так и не нашли.
– Верно. Сколько ни искали. Но очевидно же, что она была при нем.
– Мисс Фостер, я не стал бы вас об этом просить, если бы это не было так важно, и надеюсь, вы не посетуете на меня за эту просьбу. Не позволите ли вы мне взглянуть на эти письма?
Прунелла уставилась на свои руки. Они судорожно стискивали платок, и она поспешно разжала их. Платок маленьким влажным комком остался лежать у нее на коленях. Аллейн видел на этом комке лунки там, где она впивалась в него ногтями.
– Я совершенно не могу себе представить зачем? – ответила она. – Это потрясающие любовные письма, чистые и простые, написанные почти сорок лет назад и не касающиеся ничего и никого, кроме их автора. И мамы, конечно.
– Я знаю, это кажется нелепым, не так ли? Но не могу вам даже описать, насколько «профессиональным» и отстраненным взглядом я буду смотреть на эти письма. Как врач. Прошу вас, позвольте мне их увидеть.
Она бросила взгляд на стоявшего в отдалении Фокса, погруженного в созерцание витрины антикварного столика.
– Не хочу пререкаться на пустом месте, – сказала она. – Сейчас принесу.
– Они все еще в не очень секретном ящике придиванного столика?
– Да.
– Я хотел бы на него взглянуть.
Они одновременно встали.
– Секретные ящички, – непринужденно сказал Аллейн, – моя специальность. В Ярде меня называют Любопытный Том
[107] Аллейн. – Прунелла поджала губы. – Фокс, – громко окликнул коллегу Аллейн, – могу я вас оторвать?
– Прошу прощения, мистер Аллейн, – сказал Фокс, снимая очки, но оставаясь на месте. – Прошу вашего прощения, мисс Фостер. Мое внимание привлек этот… я бы сказал образчик мебельного искусства. У моей тетушки, мисс Элси Смит, есть точно такой же в ее магазине в Брайтоне.
– В самом деле? – удивилась Прунелла и уставилась на него.
Аллейн прошел в другой конец комнаты и тоже склонился над столиком. В нем хранилась разношерстная коллекция медалей, флакон для нюхательной соли, две миниатюры, несколько маленьких шкатулок из серебра и перегородчатой эмали и одна музыкальная. Все это было выставлено на синем бархате.
– Меня всегда привлекали подобные коллекции, – сказал Аллейн. – Семейная история в иероглифике. Вижу, вы недавно тут кое-что поменяли местами.
– Нет, не меняла. Зачем? – удивилась Прунелла, внезапно встревожившись, и подошла к ним. По вмятинам на бархате было видно, что какая-то перестановка действительно имела место.
– Черт! – воскликнула она. – Опять он за свое! Нет, это уж слишком.
– За свое? – переспросил Аллейн. – Опять? Кто?
– Клод Картер. Вы наверняка знаете, что он здесь остановился. Все время что-то трогает и повсюду сует свой нос.
– И во что же он сует свой нос?
– Да во все. В старые чертежи дома и сада. В ящики столов. Хватает чужие письма, когда их приносят. Я бы не удивилась, узнав, что он их читает. Я сейчас здесь не живу, поэтому у него свободное поле деятельности. Не знаю, зачем я это вам рассказываю.