Хороший год, или Как я научилась принимать неудачи, отказалась от романтических комедий и перестала откладывать жизнь «на потом» | Хелен Расселл | страница 70 | LoveRead.ec

Впервые мы с Легоменом жили в доме, где был чердак. Наша сырая эдвардианская лондонская квартира такой роскошью похвастать не могла. А стеклянный дом, который мы арендовали посреди абсолютного ничто в первые два года жизни в Дании, представлял собой скорее «художественную инсталляцию», чем реальное жилье. Когда мы переехали в «настоящий дом», я неосмотрительно поручила чердак мужу и с того времени туда не поднималась (см. «страус»). Но теперь настало время справиться со своими демонами, живущими под крышей. Я по-настоящему боялась того, что могу там увидеть. Я читала «Джейн Эйр». И это было не первое чердачное родео в моей жизни. Однажды я беседовала с женщиной, которая узнала, что ее муж живет двойной жизнью: она просто поднялась на чердак и обнаружила там отдельный телефон, фотографии «другой семьи» и большую коллекцию винтажной порнографии.

К счастью, поднявшись на стремянку, я обнаружила не порнографию, а надувной бассейн Рыжика — аккуратно сдутый и сложенный в ожидании следующего двухдневного датского лета. Потом я нашла коробку с аккуратно упакованными елочными украшениями. А потом полки. Ряды полок — я почувствовала себя на настоящем складе.

В этом ему не откажешь: Легомен очень аккуратный человек, и чердак у него тоже аккуратный.

В десятках прозрачных пластиковых коробок лежали разнообразные провода и инструменты. Я обнаружила здесь дизайнерскую кормушку для птиц, которой никогда прежде не видела; «запасное» барбекю (ну кому нужно запасное барбекю?); блестящую красную велосипедную раму; столько «лего», сколько нашему сыну хватит до пенсии. А что еще? В основном наши вещи — фотоальбомы, сохранившиеся с тех времен, когда у людей были фотоальбомы; книги; детские вещи, которые стали нам не нужны. Вот коляска, где я оставляла Рыжика, чтобы быстренько принять душ. Я сажала его в коляску и покачивала ногой, пока стирала с себя молоко, морковное пюре и все, чем он меня уделывал. И я пела ему песни Блонди. Здесь были игрушки, колыбелька, коробки с одеждой для младенцев, с которой мы никак не могли расстаться — а вдруг чудо Рыжика повторится, и после еще двух лет лечения от бесплодия случится невероятное, и я снова забеременею?

Этого не случилось.

И скорее всего, не случится.

Но расставшись с детскими вещами, мы окончательно это признаем.

Несколько месяцев назад я высказала предположение:

— Может быть, это как пойти в туалет в ресторане или зажечь сигарету в старые времена. Стоит так поступить, как еду тут же приносят.

— И если мы избавимся от детских вещей, ты тут же забеременеешь по закону Мерфи?

— Да!

Но Легомен на это не купился. Так что все вещи остались — как монумент тому, что с нами произошло, за что мы были бесконечно благодарны и что может повториться снова. Несмотря на всю маловероятность подобного. Потому что ничто не сравнится с запахом головки новорожденного, с рассеянным взглядом огромных глаз и с его живостью. И мы страстно жаждали этого.

К горлу подкатил комок. Сглотнув, я перешла к пыльным коробкам из нашей прошлой жизни. Справочники, книги и ручки — столько, сколько ни одна женщина и не мечтала иметь. Я вытащила картонную папку с приглашением на выставку Chanel на Парижской неделе моды, билет на велосипедные гонки на Олимпиаде 2012 года, фотографию Бенедикта Камбербэтча, на которой он был похож на выдру. А потом посыпались блокноты. Журналистам настоятельно советуют хранить записи не меньше года, но я хранила не только записи, но еще и многочисленные вырезки и фотографии из журналов и газет. Прежде чем жизнь стала такой напряженной, я собирала эти вырезки и наклеивала их в большие черно-красные блокноты, которые служили мне дневником. Мне попался блокнот за тот год, когда мы познакомились с Легоменом, и я раскрыла его.

Я переворачивала страницы, толстые от клея и вырезок. Вырезки уже сморщились и были шершавыми, как шрифт Брайля. Фотографии казались одновременно и странными, и знакомыми. Положив блокнот на край пластиковой коробки, я рассматривала отпечаток жизни, которой, как мне казалось, я хотела. Мне хотелось жить в живописном месте и периодически раскатывать повсюду в большом трейлере.

Пылинки танцевали в солнечном свете перед крохотным окошком. Время словно замедлилось. Находиться здесь, на чердаке, было странно приятно… Вдали от компьютера, телефона и назойливой собаки… Словно никто не мог меня побеспокоить…

Понимаю, почему Легомен так любит сюда забираться…

Я думала о том, что значил для меня дом раньше, и понимала, насколько изменилась. Мы все меняемся. Некоторые перемены малы и незаметны — в стиле кайдзен. Я не могла, к примеру, вспомнить день, когда перестала мечтать о трейлере. Другие перемены были монументальны: день, когда я стала матерью, навсегда изменил мой разум и тело. Физические «вещи», оставшиеся от каждого этапа жизни, не были красивы сами по себе — они хранили мою ностальгию.

В точности как сказала Лори: это не связано с «вещами». Важно значение предмета или действия для человека. Возможно, вполне возможно, что я такая же, как Легомен, когда речь заходит о привязанности к «вещам», имеющим сентиментальную ценность. В моих ушах звучал голос Лори: «У всех есть проблемы».

Мы надеемся измениться, купив собственный дом — чистый холст, который мы превратим в настоящий дом… где-нибудь. Так не стоит ли разобраться, что именно мы хотим взять с собой в этот дом? Потому что ответ не всегда звучит однозначно — «все». Накопленное имущество становится препятствием, не дает мыслить четко. Я трачу время, спрашивая себя: «Что делать с этой странной керамической рукой, которую Легомен купил в благотворительном магазине?» или «Что делать со старой школьной партой, которую он нашел на свалке?». Мне нужно думать над важными вопросами: «Чего мы действительно хотим от своей жизни?»

«Мы, пожалуй, достигли пика захламленности», — сказал директор по развитию компании IKEA Стив Говард журналисту газеты Guardian в январе 2016 года. А когда об этом говорит человек из компании, стимулирующей импульсивные покупки, значит, проблема очень серьезна. Оглядевшись вокруг, я поняла, что старина Стив был прав. Безбумажные технологии, которые нам давно обещали, остались в прошлом. Хотя все становится меньше и быстрее, этого «всего» у нас накапливается все больше. У меня до сих пор сохранились многочисленные папки-гармошки, хотя уже скопился колоссальный цифровой архив. Легомен хранит свою музыку на CD, хотя у него есть огромная библиотека в iTunes и три плейера.

Саймон Рего, директор психологического отделения Медицинского центра Монтефиоре в Бронксе, большой специалист по «хламу». Когда я все же оторвалась от помятых страниц прошлой жизни и сложила их в ту же коробку практически неразобранными, то позвонила ему.

— Почему у меня так много хлама? Почему у ВСЕХ нас столько хлама? Как нам с этим разобраться? Помогите!

Саймон — человек уравновешенный. Он вам понравился бы. Саймон совершенно спокойно ответил:

— Определенное количество хлама — это нормально. — На этих словах я с облегчением выдохнула. — Накапливание вещей — это черта, присущая людям на протяжении веков. Она свойственна и трехлетним малышам, и тем, кому уже за девяносто. Существуют разные теории относительно того, почему мы накапливаем вещи. Я придерживаюсь когнитивной теории: вещи часто бывают связаны с воспоминаниями и убеждениями, к которым люди привязаны. Они говорят себе: «Я не хочу это выбрасывать», «Этот рисунок я нарисовал в семь лет, и он дорог мне как память». Совершенно естественно хранить вещи, которые будят воспоминания. Но некоторые путают избавление от вещей с избавлением от воспоминаний.