«Узник», – значилось внизу.
Эмма наклонилась, чтобы лучше рассмотреть рисунок, и слегка соприкоснулась плечом с Джулианом. Как и все картины Джулса, эта карта словно говорила с ней на молчаливом языке: потеря, говорила она, и печаль, и невосполнимые годы.
– Ты нарисовал их в Англии? – спросила Эмма.
– Да. Я хотел создать целую колоду. – Он откинул спутанные темные волосы с лица. – Наверное, нужно изменить подпись на карте Марка. Он ведь теперь свободен.
– Если, конечно, он останется на свободе, – ответила Эмма.
Отложив портрет Марка, она увидела карту Хелен. Хелен стояла среди льдов, ее светлые волосы были скрыты под вязаной шапкой. «Изгнанник», – было написано под рамкой. На следующей карте – «Преданность» – обнаружился портрет ее жены Алины, темные волосы которой облаком взметнулись над головой. У нее на пальце сверкало кольцо Блэкторнов.
Последним в папке лежал портрет Артура, сидящего за столом. По полу вилась кроваво-красная лента. Названия не было.
Джулиан собрал рисунки и закрыл папку.
– Они еще не закончены, – сказал он.
– А у меня будет карта? – хитро поинтересовалась Эмма. – Или здесь только Блэкторны?
– Почему ты не рисуешь Эмму? – спросил Тавви, посмотрев на брата. – Ты никогда ее не рисуешь.
Эмма заметила, как Джулиан напрягся. Он вообще редко рисовал людей, а Эмму и впрямь не рисовал уже много лет. В последний раз он нарисовал ее на семейном портрете на свадьбе Алины и Хелен.
– Все хорошо? – тихо, чтобы не услышал Тавви, шепнула она.
Джулс тяжело вздохнул, открыл глаза и разжал кулаки. Их с Эммой взгляды встретились, и нараставшее внутри нее раздражение мгновенно пропало. Джулиан смотрел на нее прямо, открыто, честно.
– Прости, – сказал он. – Просто мне всегда казалось, что, когда он… когда Марк вернется, он поможет. Что он все возьмет на себя. Что мне станет легче. Я и предположить не мог, что мне придется заботиться и о нем.
Эмма вспомнила те жуткие дни, недели, месяцы, когда Марка только забрали, а Хелен отправили в ссылку, и Джулиан с криком просыпался среди ночи и звал старшего брата, звал сестру, которых не было и больше уже никогда не будет рядом. Она вспомнила, как он боялся. От страха ему приходилось бегать в ванную, где его рвало. Она сидела с ним ночи напролет на холодном плиточном полу, а он дрожал, словно в лихорадке.
«Я не могу, – говорил он. – Не могу один. Я не могу заботиться о них в одиночку. Мне не воспитать четверых детей».
Внутри Эммы снова зародился гнев, но на этот раз он был направлен уже на Марка.
– Джулс? – встревоженно спросил Тавви.
Джулиан провел рукой по лицу – он всегда делал так в минуты волнения, как будто снимая старый холст с мольберта, – и страх исчез из его глаз.
– Я здесь, – сказал он и подошел к брату. Сонный Тавви положил руку ему на плечо, и Джулс подхватил его на руки, размазав краску с волос малыша себе по футболке. Впрочем, Джулсу было все равно. Он положил подбородок на макушку Тавви и посмотрел на Эмму.
– Забудь, – бросил он. – Я унесу его в кровать. Тебе, пожалуй, тоже не помешает поспать.
Но кровь Эммы бурлила от гнева. Нельзя обижать Джулиана. Никому. Даже его обожаемому брату, которого так всем не хватало.
– Ага, – кивнула она. – Но сперва мне нужно кое-что сделать.
Джулиан встревожился.
– Эмма, даже не пытайся…
Но она уже ушла.
Эмма стояла перед дверью Марка, уперев руки в боки.
– Марк! – Она в пятый раз постучала. – Марк Блэкторн, я знаю, ты там. Открывай!
Молчание. Любопытство и ярость Эммы одержали верх над уважением к частной жизни Марка. Открывающие руны не работали внутри Института, поэтому она вытащила из ножен тонкий нож и вставила его в щель между дверью и косяком. Язычок замка отошел, и дверь распахнулась.
Эмма заглянула внутрь. В комнате горел свет. Шторы были задернуты, постель смята, но при этом пуста.
В общем-то, вся комната была пуста. Марка там не было.
Эмма захлопнула дверь, раздраженно развернулась на каблуках – и чуть не закричала. Позади нее, сверкая огромными темными глазами, стояла Дрю. Она прижимала к груди какую-то книгу.
– Дрю! Знаешь, обычно я не церемонюсь с теми, кто подкрадывается сзади! – воскликнула Эмма.
Дрю нахмурилась.
– Ты ищешь Марка.
– Верно, – кивнула Эмма, не видя смысла отрицать очевидное.
– Его здесь нет, – сказала Дрю.
– Тоже верно. Что еще скажешь? – улыбнулась Эмма и тут же почувствовала укол совести. Ливви и Тай были очень близки друг другу, а маленький Тавви всегда тянулся к Джулсу, поэтому Дрю, должно быть, не так легко было найти свое место. – Ты ведь знаешь, с ним все будет в порядке.
– Он на крыше, – сказала Дрю.
Эмма удивленно вскинула бровь.
– Почему ты так думаешь?
– Он всегда поднимался на крышу, когда ему было грустно, – объяснила Дрю и посмотрела на окно в дальнем конце коридора. – А еще там он ближе к небу. Он увидит Охоту, если они проскачут мимо.
Эмма похолодела.
– Этого не случится, – сказала она. – Они здесь не появятся. И не заберут его снова.
– Даже если он сам захочет?
– Дрю…
– Поднимись и верни его, – попросила Друзилла. – Эмма, прошу тебя.
Постаравшись скрыть свое удивление, Эмма пробормотала:
– Но почему меня?
– Потому что ты красивая, – с оттенком зависти ответила Дрю, осматривая собственное пухлое тело. – А мальчики слушаются красивых девочек. Так сказала тетушка Марджори. Она сказала, что не будь я такой пышкой, я была бы очень красивой и тогда бы мальчики меня слушались.
Эмма не верила своим ушам.
– Что сказала эта старая га… старая гадюка?
Дрю крепче прижала к себе книгу.
– Но это ведь не очень обидно… Просто пышка… Даже довольно мило, как белка или хомячок.
– Ты гораздо симпатичнее хомячка, – сказала Эмма. – У них зубы смешные, а голосок тоненький и скрипучий. – Она взъерошила волосы Дрю. – Ты прекрасна. И всегда будешь прекрасна. Пойду узнаю, как можно помочь твоему брату.
Петли люка, который вел на крышу, не смазывали уже несколько месяцев. Они громко скрипнули, когда Эмма раскрыла его, подтянулась на руках и вылезла наружу.
Она выпрямила спину и поежилась. С океана дул холодный ветер, а на Эмме был только тонкий кардиган поверх спортивной майки и джинсов. Босыми ногами она ступала по шершавой кровельной плитке.
Она бывала здесь не раз. Крыша была плоской, по ней легко было ходить, небольшой уклон начинался только у самых краев, где по периметру тянулись медные водосточные желоба. Здесь имелся даже складной металлический стул, на котором иногда сидел Джулиан, делая наброски. Он снова и снова пытался изобразить закат над океаном, пока не сдавался, не в силах угнаться за стремительно меняющимися цветами, в которые окрашивалось небо, чувствуя, что каждый следующий момент прекраснее предыдущего, и в конце концов закрашивая холст черной краской.