Моральное животное - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Райт cтр.№ 17

Конечно, с тех пор, как пути наших предков разошлись с путями предков человекообразных обезьян, произошло многое. Более того, не нужно особого воображения, чтобы представить те изменения в эволюционном контексте, что вырвали нашу линию из логики, вносящей столь выраженный дисбаланс в романтические интересы самцов и самок у большинства видов. Не забудьте о морских коньках, морских бекасах, панамском древолазе и мормонском сверчке с их реверсированными половыми ролями. Другой пример – менее радикальный, но более близкий к нам – гиббоны, наши родственники-приматы, чьи предки распрощались с человеческими около двадцати миллионов лет назад. В какой-то момент эволюции гиббонов обстоятельства начали поощрять обширный родительский вклад самцов, которые постоянно находятся рядом и помогают заботиться о детенышах. Самцы одного из видов даже носят своих младенцев, что абсолютно не свойственно самцам других человекообразных обезьян. Что же касается брачной гармонии, то пары гиббонов громко поют дуэтом по утрам, намеренно афишируя свою семейную стабильность для сведения потенциальных разлучников ^[81].

Что ж, самцы человека, как известно, тоже носят младенцев и остаются со своими семьями. Возможно ли, что за последние несколько миллионов лет с нами произошло примерно то же самое, что и с гиббонами? Не совпали ли сексуальные аппетиты мужчин и женщин настолько, что моногамный брак стал разумной целью?

Одна из наиболее воодушевляющих идей, вытекающих из эволюционного взгляда на секс, состоит в том, что люди – это парный вид. Некоторые любители крайностей утверждают, что мужчины и женщины созданы для пожизненной моногамной любви. Однако подобное представление не есть результат пристального изучения древних условий.

Гипотезу парных союзов популяризовал Десмонд Моррис в 1967 году в книге «Голая обезьяна». Данный труд, наряду с некоторыми другими трудами 1960-х годов (например, «Территориальным императивом» Роберта Ардри), представляет собой своеобразный поворотный пункт в истории эволюционной мысли. Хотя обширная читательская аудитория свидетельствовала о том, что общество открыто дарвинизму, который, наконец, очистился от политического подтекста, ни одна из этих книг не могла породить дарвинистский ренессанс в академической среде. Проблема оказалась проста: все они были лишены здравого смысла.

Один такой пример содержится в самой аргументации парных союзов, которую приводит Моррис. В частности, он пытается объяснить, почему женщины обычно верны своим партнерам. Это и правда хороший вопрос (если, конечно, вы верите, что так оно и есть). Дело в том, что в животном мире верность – скорее исключение, нежели правило. Хотя самки многих видов в целом менее развратны, чем самцы, они далеко не скромницы. Особенно это верно в отношении наших ближайших родственников – человекообразных обезьян. Временами самки шимпанзе и бонобо ведут себя как настоящие секс-машины. Рассуждая на тему удивительной добродетельности женщин, Моррис ссылается на половое разделение труда в экономике древних обществ охотников и собирателей. «Прежде всего, – писал он, – самцам следовало быть уверенными, что оставленные ими самки будут им верны, пока они охотятся. Поэтому самкам пришлось выработать в себе стремление к сохранению брачного союза» ^[83].

Стоп. Женская верность была в репродуктивных интересах мужчин? И естественный отбор любезно произвел в женщинах необходимые изменения? К сожалению, Моррис так и не объясняет, как именно он мог совершить столь благородный подвиг.

Возможно, несправедливо сваливать всю вину на одного только Морриса. Он стал жертвой своей эпохи. А главной проблемой этой эпохи была атмосфера гипертелеологического мышления. В книгах Морриса и Ардри естественный отбор фактически уподоблен разумному существу: у читателя складывается впечатление, будто он способен заглянуть в будущее, решить, что нужно сделать для блага вида, и предпринять необходимые меры. Однако естественный отбор так не работает. Он не заглядывает вперед и не пытается никого осчастливить. Каждый отдельный, крошечный, вслепую сделанный шаг либо имеет смысл с точки зрения генетической выгоды, либо нет. Если нет, вы вряд ли будете читать о нем миллион лет спустя. Такова главная мысль книги Джорджа Уильямса, написанной им в 1966 году, – мысль, которая только-только начала пускать корни в сознании общественности, когда на свет появилось сочинение Морриса.

Ключом к хорошему эволюционному анализу, подчеркивал Уильямс, является акцент на судьбе рассматриваемого гена. Если «ген верности» (или «ген неверности») формирует поведение женщины таким образом, чтобы оно максимально содействовало эффективной передаче множества его копий в будущие поколения, тогда этот ген по определению должен процветать. С чьими генами смешается этот ген в процессе размножения – мужа или почтальона, – само по себе не имеет значения. С точки зрения естественного отбора сгодится любой носитель. (Конечно, когда мы говорим о «гене» чего-либо – верности, неверности, альтруизма, жестокости, мы намеренно упрощаем дело; сложные признаки есть результат взаимодействия многих генов, каждый из которых некогда внес существенный вклад в приспособленность вида.)

Взяв за основу этот более строгий взгляд на естественный отбор, современные эволюционисты тщательно проанализировали вопрос, который мучил Морриса: действительно ли мужчины и женщины от рождения склонны заключать длительные брачные союзы друг с другом? Едва ли ответом будет безоговорочное «да» – в отношении любого пола. И все же у людей ответ более приближен к «да», чем, скажем, у шимпанзе. Во всех человеческих культурах, известных антропологам, брак – будь то моногамный или полигамный, постоянный или временный – норма, а семья – атом социальной организации. Отцы во всем мире любят своих детей. Ничего такого нельзя сказать про самцов шимпанзе или бонобо, которые, похоже, понятия не имеют, какие детеныши – их собственные. Именно эта любовь побуждает отцов кормить, защищать и учить своих отпрысков разным полезным вещам ^[84].