Книга Призраков - читать онлайн книгу. Автор: Сэбин Бэринг-Гулд cтр.№ 58

Точно так же к нему относились и его товарищи, находившиеся в той же переходной стадии, то есть отринувшие веру в Аллаха и Пророка, и не уважавшие предписания Корана. Над ним смеялись, его оскорбляли; однажды его подкараулили и избили. Те, кто был младше его – дразнились, те, кто был старше – издевались.

Джеймсон, который знал о его затруднениях, полагал, что ему ничего не стоит их разрешить.

– Пусть меня повесят, если я не верну его на прежний путь, – заявил он.

После чего перестал пользоваться его услугами, стал, подобно другим, смеяться над ним, проще говоря, повернулся к нему спиной. Однако Мустафа не изменил своего поведения. Он остался таким же уважительным, вежливым и обязательным, но, по его собственным словам, он вернулся к прежней вере и нормам жизни, в которых был воспитан, и ничто не заставит его их оставить.

– У меня есть кинжал, – говорил он, – и если я нарушу свою клятву, то пусть мне отсекут голову этим кинжалом.

В свое первое посещение я был, пожалуй, излишне снисходителен и не предостерег Мустафу последствиями от его чрезмерного увлечения европейскими привычками, идущими вразрез с чувствами, образом жизни и верованиями его народа. Теперь, однако, я, нисколько не колеблясь, выказал ему свое восхищение тем мужеством и решительностью, с которыми он порвал с приобретенными привычками, не сулившими ему ничего хорошего. Кроме того, теперь мы познакомились поближе, и мне казалось, что я имею право говорить на эту тему. Опять же, всегда легче и приятнее высказывать похвалу, нежели упреки.

Однажды, мне пришлось затачивать мой чертежный карандаш садовым ножом с кривым лезвием; свой перочинный нож я где-то оставил.

Мустафа приметил его и с восхищением поинтересовался, дорого ли стоит такой замечательный нож.

– Вовсе нет, – отвечал я. – Хотя этот я даже не покупал. Его мне подарили. Я заказал семена некоторых растений, и торговец, посылая мне заказ, приложил этот нож в качестве подарка. В Англии ему цена – шиллинг.

Он вернул его, на его лице по-прежнему было написано восхищение.

– Это как раз то, что мне нужно, – сказал он. – Я знаю, у вас есть другой нож, со многими лезвиями. Тоже очень хороший, но он слишком маленький. Мне не нужно точить карандаши. Хотя в нем есть и другие полезные приспособления – например, крючок, чтобы вынимать камни из лошадиных подков, или пинцеты для удаления волос. Но он мне не нужен; а вот этот, с кривым лезвием, просто великолепен.

– Если тебе нужен такой нож, – сказал я, – ничего не может быть проще. Я взял его с собой в Египет только потому, что им можно выполнять некоторую грубую работу.

Я закончил картину той зимой, и остался вполне ею удовлетворен. На ней был изображен большой двор храма Луксора, вечерней порой, с последними алыми лучами заходящего солнца над далекими песчаными дюнами и пурпуром восточной части неба. Я замечательно подобрал цвета, но, все же, они не могли в полной мере передать великолепия природы.

Картина была выставлена в Академии, ее отвратительная, страдающая качеством, фотография помещена в одном из иллюстрированных путеводителей по галерее; затем продана и, что особенно приятно, принесла мне не только приличный доход, но и заказ еще на две или три картины подобного жанра. Дело в том, что многие англичане и американцы, поднявшись по Нилу и посетив страну пирамид, по возвращении совсем не прочь приобрести картины, напоминающие им о приятных путешествиях по этой древней земле.

Я вернулся в гостиницу Луксора в ноябре, чтобы провести там свой третий сезон. Феллахи приветствовали меня как друга, с преувеличенным восторгом, который, – я не понимал, чем мог быть вызван: они никогда не получали от меня ничего, сверх условленной платы и вежливого обращения. Я обнаружил, что заболел египетской лихорадкой, от которой, один раз приобретя, уже не излечишься – я не мог жить без Египта, его древностей, истории фараонов, самой настоящей пустыни, коричневых вод Нила, пустынных горных хребтов, вечно голубого неба, непередаваемых красок восхода и захода солнца, и, напоследок, – но не в последнюю очередь, – без его бедных, но таких своеобразных, жителей.

Я был совершенно уверен, что причиной этого оказанного мне теплого приема был Мустафа, а первые слова, услышанные от него, когда мы, наконец, встретились, были: «Я снова стал для них хорошим. Я следую предписаниям. Я не пью спиртное, и Ибрахим обещал отдать за меня свою дочь, во второй половине Iomada – вы называете это время январем».

– Никак не раньше?

– Нет, сэр; он говорит, что мое испытание должно продлиться ровно год, и он прав.

– Значит, вскоре после Рождества ты, наконец, обретешь желаемое счастье?

– У меня есть дом, он почти готов. Да. После Рождества в Египте станет еще одним счастливым человеком больше, – и этим счастливым человеком будет Мустафа, ваш покорный слуга.

Этот третий зимний сезон мы проводили в Луксоре просто прекрасно; нас было немного, но, по большей части, наши вкусы совпадали. Нам были интересны иероглифы, мы восхищались царицей Хатасу и ненавидели Рамсеса II. Мы запросто отличали художественное произведение одной династии от другой. Мы изучали картуши и пополняли свои знания даже там, где прочие туристы не находили ничего интересного.

Среди тех, кто остановился в отеле, была преподаватель из Оксфорда, очень хороший человек, интересовавшаяся всем и умевшая поддержать разговор на любую тему, я имею в виду – в той или иной степени связанную с Египтом. Еще один был молодой человек, атташе из Берлина, имевший проблемы с легкими, впрочем, не очень серьезные. Он интересовался политической ситуацией, настроен против французов, но ладил со всеми постояльцами, разумеется, кроме французов.

Здесь также остановилась американская леди, свежая и восхитительная, чей ум и речь блистали, словно кристаллы инея на солнце; женщина, исключительно добродушная, приветливая и остроумная.

И, увы! Снова был Джеймсон, не принимавший участия в наших занятиях, не понимавший наших шуток, и вообще, почти не принимавший участия в нашей жизни. Он ворчал на еду – в самом деле, она оставляла желать лучшего; на однообразие жизни в Луксоре, на своего лондонского врача, отправившего его в Египет по причине нарушенного дренирования. Мне кажется, мы приложили все усилия, чтобы вовлечь Джеймсона в наш круг, развлечь, заинтересовать, но для этого оказалось недостаточно даже жизнерадостной маленькой американской леди.

С первых же дней он начал убеждать Мустафу отказаться от своих убеждений, называя их «тошнотворным безумием». «Вот что я тебе скажу, старина, – говорил он, – жизнь не жизнь без хорошего ликера, а ваш Пророк доказал, что он не знает жизни, когда запретил употреблять этот божественный напиток».

Но Мустафа не поддавался на его уговоры.

– Он стал таким же скучным занудой, как этот его Рамзес, – заявил Джеймсон. – Он надоел мне. Я устал; вы можете поступать, как вам заблагорассудится, а я не буду больше думать ни о чем, кроме свежих фиников. Что касается дурацкого древнего Нила – он не стоит той рыбы, которая в нем ловится. Вообще, эти ваши древние египтяне были отъявленные мистификаторы. Вокруг только и разговоров, что о лотосе, а я, между прочим, так до сих пор ни одного и не видел.